Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

Моим почерком.

Я плачу, потому что единственная из нас, кто остался в живых. Потому что мне придется жить без Лжецов. Потому что им придется переживать все, что ждет их впереди, без меня.

Я, Гат, Джонни и Миррен.

Миррен, Гат, Джонни и я.

Мы были здесь этим летом.

И нас здесь не было.

И да и нет.

Это моя вина, моя вина, моя вина – и тем не менее они все равно меня любят. Несмотря на бедных собак, несмотря на мою глупость и напыщенность, несмотря на наше преступление. Несмотря на мой эгоизм, нытье, проклятое везение, потому что я единственная, кто остался в живых, и не могу этого оценить, когда у них… у них ничего не осталось. Ничего больше, кроме этого последнего лета вместе.

Они говорили, что любят меня.

Я чувствовала это в поцелуе Гата.

В смехе Джонни.

Миррен даже прокричала об этом морю.

Думаю, я поняла, почему они здесь появились.

Потому что они были нужны мне.

Мама стучит в дверь и зовет меня.

Я не отвечаю.

Через час она снова стучит.

– Ты можешь меня впустить?

– Уходи.

– Дело в мигрени? Просто ответь.

– Не в мигрени. Это кое-что другое.

– Я люблю тебя, Кади.

Она говорит это каждый раз с тех пор, как мне стало плохо, но только теперь я понимаю, что мама имеет в виду:

«Я люблю тебя, несмотря на мое горе. Хоть ты и ненормальная».

«Я люблю тебя, несмотря на мои подозрения о том, что ты натворила».

– Ты же знаешь, что мы все любим тебя, правда?! – кричит она через дверь. – Тетя Бесс и тетя Кэрри, дедушка, все? Бесс готовит твой любимый черничный пирог. Он испечется через час. Можешь съесть его на завтрак. Я попросила ее.

Я встаю. Иду к двери и приоткрываю щель.

– Поблагодари Бесс от меня. Я просто не могу сейчас выйти.

– Ты плакала, – замечает мама.

– Немного.

– Ясно.

– Прости. Знаю, ты хочешь, чтобы я пришла на завтрак.

– Тебе не нужно извиняться, – говорит мамочка. – Правда, тебе больше не нужно извиняться, Кади.

Как обычно, в Каддлдауне никого не видно, пока мои ноги не касаются ступенек. Тогда у двери появляется Джонни, осторожно ступая по разбитому стеклу. Когда он замечает мое лицо, то останавливается.

– Ты вспомнила.

Я киваю.

– Ты все вспомнила?

– Я не была уверена, что ты еще будешь тут.

Джонни потянулся и взял меня за руку. Кажется, что он теплый и вполне реальный, хоть выглядит бледным, изможденным, с мешками под глазами. И совсем юным.

Ему ведь всего пятнадцать.

– Мы больше не можем здесь оставаться. Это становится все сложнее.

Я киваю.

– Миррен хуже всего, но мы с Гатом тоже это чувствуем.

– Куда вы пойдете?

– Когда уйдем?

– Ага.

– В то же место, куда уходим, когда тебя здесь нет. Туда же, где находились до этого. Это словно… – Джонни замирает, почесывая голову. – Словно место покоя. В каком-то смысле это нигде. И, честно говоря, Кади, я люблю тебя, но я чертовски устал. Я просто хочу лечь и покончить со всем этим. Для меня все произошло очень давно.

Я смотрю на него.

– Мне очень-очень жаль, мой дорогой Джонни, – говорю я, чувствуя слезы на глазах.

– Это не твоя вина. То есть все мы на это пошли, все мы обезумели и все должны разделить ответственность. Ты не должна нести этот груз в одиночку. Грусти, сожалей… но не вини себя.

Мы заходим в дом, и Миррен выходит из спальни. Я понимаю, что ее, должно быть, не было там до момента, как я вошла в двери. Она обнимает меня. Ее медовые волосы потускнели на краях, а губы сухие и потрескавшиеся.

– Мне жаль, что я не справилась лучше, Кади. Мне выдался шанс попасть сюда и… не знаю, я профукала его, наговорила столько небылиц…

– Все нормально.

– Хотела бы я смириться, но во мне осталось столько злости! Я думала, что буду праведной и мудрой, но вместо этого я завидую тебе и злюсь на свою семью. Все так запуталось, но теперь с этим покончено, – говорит она, зарываясь лицом в мое плечо.

Я обхватываю ее руками.

– Ты была собой, Миррен. Большего и не надо.

– Мне нужно идти. Я дольше не могу тут оставаться. Я пойду к морю.

Нет, пожалуйста.

Не уходи. Не покидай меня, Миррен, Миррен!

Ты нужна мне.

Вот что я хочу сказать, прокричать. Но молчу.

Мне хочется истечь кровью на полу в гостиной или растаять в лужу от горя.

Но этого я тоже не делаю. Не жалуюсь и не требую сочувствия.

Вместо этого я плачу. Плачу, обнимаю Миррен и целую ее в теплую щеку, пытаясь запомнить ее лицо.

Мы держимся за руки, идя втроем на маленький пляж.