Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

Я побежала к прихожей и потянула за дверь. Оттуда повалил дым. Я стянула свой промокший от бензина свитер и джинсы, кашляя и давясь. Затем пробилась внутрь и вошла на кухню, направляясь в подвал.

На полпути вниз была стена огня. Стена.

Гат не вышел. И уже не выйдет.

Я повернулась и побежала к Джонни и Миррен, но дерево под моими ногами горело.

Перила загорелись. Лестница передо мной прогнулась, бросая искры.

Я отшатнулась.

Я не могла подняться.

Не могла спасти их.

Теперь было некуда, некуда, некуда, некуда идти, кроме как вниз.

Я вспоминаю это, переживая тот момент снова и снова, сидя на ступеньках Уиндемира, все еще уставившись в точку, где Гат растворился в ночи. Осознание того, что я натворила, приходит в виде тумана в груди: холодного, темного, разрастающегося. Он превращает меня в лед. Я кривлюсь и сгибаюсь. Ледяной туман проходит по моей груди, спине и поднимается к шее. Он скользит по моей голове и позвоночнику.

Холод, холод, раскаяние.

Я не должна была начинать с кухни. Я не должна была поджигать кабинет.

Как глупо было так тщательно окунать книги в бензин. Любой на моем месте предвидел бы, как быстро они загорятся. Любой!

Нам надо было установить время, когда поджигать горючий материал.

Я могла настоять, чтобы мы оставались вместе.

Я не должна была проверять сарай.

Не должна была бежать в Каддлдаун.

Если бы я вернулась в Клермонт быстрее, возможно, я смогла бы вывести Джонни. Или позвать Гата до того, как загорелся подвал. Может, я смогла бы найти огнетушитель и остановить пожар.

Может, может.

Если бы, если бы.

Я так многого хотела для нас: жизни без ограничений и предрассудков. Жизни, полной любви.

Но в итоге я убила их.

Моих Лжецов, моих любимых.

Убила их. Мою Миррен, моего Джонни, моего Гата.

Новое знание опускается от позвоночника по плечам к пальцам. И превращает их в лед. Они покрываются щербинками и ломаются, крошечные кусочки падают на ступеньки Уиндемира. Трещины раскалывают мне руки, плечи и шею. Мое лицо с ухмылкой ведьмы замерзло и разломалось от горя. В горле стоит комок. Я не могу издать ни звука.

Я замерзла, хотя должна сгореть.

Я должна была заткнуться и не пытаться взять ситуацию в свои руки. Я могла промолчать. Найти компромисс. Мы вполне могли общаться по телефону. Вскоре мы бы сдали на водительские права. Пошли бы в колледж, и прекрасные дома Синклеров казались бы далекими и незначительными.

Мы могли бы проявить терпение.

Я могла бы послужить голосом разума.

Может, тогда, когда мы выпили вино тетушек, мы бы забыли о собственных амбициях. Алкоголь усыпил бы нас. Мы бы заснули перед телевизором, сердитые и бессильные, но не устроили никакого пожара.

Я не могу изменить того, что сделала.

С трудом заползаю внутрь, в свою спальню, на руках из треснутого льда, оставляя за собой обломки ледяного тела. Мои пятки, коленные чашечки. Устроившись под одеялом, я дрожу, отламывая кусочки себя на подушку. Пальцы. Зубы. Челюсть. Ключицы.

Наконец, наконец дрожь прекращается. Я начинаю согреваться и таять.

Я оплакиваю тетушек, потерявших своих первенцев.

Уилла, потерявшего брата.

Либерти, Бонни и Тафта, потерявших сестру.

Дедушку, который видел не только, как сгорает его дворец, но и как погибают внуки.

И собак, бедных, непослушных собак.

Я оплакиваю тщеславные, необдуманные стенания, которыми занималась все лето. За постыдную жалость к себе. За свои планы на будущее.

Я оплакиваю свое имущество. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь, когда думаю о своей иллюзорной благотворительности, от своей позорной маскарадной добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказания, которое наложила на себя и на свою мать.

Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, оттого, что стала причиной великого горя.

В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о ярости тетушек, до того, как умерла бабушка и дедушка потерял рассудок.

До того, как мы стали преступниками. До того, как мы стали призраками.

Тетушки обнимали друг друга не потому, что они освободились от груза Клермонта и всего, что он символизировал, а из-за трагедии и сочувствия. Не потому, что мы освободили их, а потому, что сломали, и они цеплялись одна за другую перед лицом ужаса.

Джонни. Джонни хотел участвовать в марафоне. Он хотел пробежать милю за милей, доказывая, что его легкие выдержат. Доказывая, что он был мужчиной, которым дедушка бы гордился, доказывая свою силу, хоть он и был невысоким.