Алекс Шульман - Выжившие [litres]

– Можно тебя кое о чем спросить? – говорит Бенжамин.

– Говори.

– Ты помнишь свой выпускной?

– Да.

– На следующий день ты уехал в Центральную Америку. Ты уезжал рано утром. Помнишь?

– Да.

– Я лежал в постели и прислушивался к звукам за дверью, я слышал, как ты уехал. Почему ты не зашел ко мне попрощаться?

– Мне не разрешили.

– Не разрешили?

– Мама и папа сказали, что ты плохо себя чувствуешь. И просили тебя не беспокоить.

Тишина в трубке. Дыхание двух братьев на фоне тихой музыки.

– До завтра, Бенжамин.

– До завтра.

– Все будет хорошо.

– Да.

Ночь сменилась ранним утром.

Он снова зажигает лампу, садится на маминой постели и перечитывает ее письмо. Один листок, исписанный с обеих сторон, ее неповторимый почерк, в некоторых местах неразборчивый, но в целом кристально ясный, не оставляющий сомнений; текст, связывающий нитями десятилетия, привязывающий все к загородному дому; маленькое письмо, в котором есть все, что вертелось у них на языке, но так и не было высказано.

Комната уменьшается.

Он закрывает глаза и, видимо, засыпает, по крайней мере, ему так кажется, потому что, когда он снова открывает глаза, в комнате становится светлее. Он смотрит в окно, на крыше дома напротив – маленький желтый уголок, на сером бетоне – лучи восходящего солнца.

– Не знаю, как я выбрался из воды. Думаю, я был без сознания. Мое первое воспоминание: я лежу на дне моторной лодки, слышу вокруг громкие голоса, чувствую чьи-то руки на моей спине. Помню, что меня вырвало на руки водой, попавшей в легкие, вода была теплой, и мне было приятно.

Рассказывая, он смотрел в пол, но, закончив, поднял глаза и встретился с ней взглядом. Психотерапевт записала что-то в блокноте; во время разговора она скрывала от Бенжамина свои заметки, но иногда ему удавалось разглядеть какие-то чернильные кляксы на листке, маленькие крючочки, недописанные предложения, бессмысленные слова.

– Вот и все, – сказал Бенжамин. – А потом я попал сюда, к вам.

Это была их третья встреча. Два часа за один раз, наконец какая-то понятная схема. Терапевт была очень четкой. Раньше с людьми, пытавшимися совершить самоубийство, почти всегда обращались по-медицински, так она выразилась. Ставили диагнозы, прописывали таблетки. Но теперь все знают, что рассказ пациента чрезвычайно важен – она назвала Бенжамина экспертом, знатоком своей собственной истории, и он был до глубины души польщен, даже тронут, может быть, потому, что она не сказала, что он болен, наоборот – его впечатления имели решающее значение. По большей части она молчала, пока он рассказывал, иногда задавала наводящие вопросы, по некоторым из них становилось понятно, что она разговаривала с его братьями, и он был не против – он дал свое согласие. Час за часом он откровенничал. В этом было все. В первый раз, придя на прием, он удивленно заметил, что в здании было два входа. Один использовался для того, чтобы входить, а другой – чтобы выходить, это было гениально; такая система шлюзов минимизировала риск встречи пациентов друг с другом. И все равно Бенжамин чувствовал, что знает об остальных посетителях больше, чем ему хотелось. В первый раз ему понадобилось зайти в туалет, и через тонкие стенки туалета он услышал чужой разговор; именно в тот момент, когда Бенжамин нажал кнопку смыва, человек за стенкой разрыдался. Здание было большим, длинный коридор, за дверьми которого человеческие горести по очереди вылезали на поверхность. Бенжамин осторожно постучал в ту дверь, на которую ему указали в регистратуре, из-за нее послышался голос: «Да?» В голосе звучало удивление, словно она не ждала его. И он вошел. Психотерапевт – высокая крупная женщина в маленькой комнате, два кресла и письменный стол. Они сели напротив друг друга, и он, эксперт по самому себе, рассказал свою историю, а она слушала; час за часом он рисовал ей портрет своего детства и юношества и наконец закончил.

– Да, – сказала она, улыбаясь Бенжамину.

– Да.

Она наклонилась над блокнотом и сделала еще несколько заметок. Прошло две недели со дня смерти мамы. Двенадцать дней с того дня, когда он решил плыть, пока у него не кончились силы. Первые сутки после того, как его вытащили из воды, он провел в больнице. На следующий день его спросили, планирует ли он повторить попытку, и, получив отрицательный ответ, объявили его здоровым. Его спросили, готов ли он пройти специализированное лечение у психиатра, и он согласился. Его отпустили домой. Дальше были дни, о которых он почти ничего не помнит. Он сидел дома, никуда не выходил. Он помнил, что оба брата навестили его в квартире. Видимо, Пьер принес с собой сладкий рулет, он с детства не ел такого. Он не помнил, о чем они говорили, но помнил рулет. Лишь через несколько дней, начав терапию, он потихоньку стал возвращаться в себя. Три дня, растянувшиеся на неделю, беседа, связавшая его с реальностью, поставившая его на землю.