Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– Все очень плохо, – говорит Урса с неожиданной злостью в голосе, и Марен понимает, что злится она на себя. – Но я не знаю, как это исправить. – Она снова берет Марен за руку. – Мне нужна помощь, сама я не справлюсь. У нас есть деньги. Я подумала, может быть… может быть, вы согласились бы мне помочь?

– Помочь?

– Всему меня научить. Вы не будете здесь служанкой, скорее – подругой, наставницей. Хотя, наверное, это глупая мысль. Если да, так и скажите.

Марен не знает, обижаться ей или нет. Хотя Урса говорит, что она не будет служанкой, похоже, ее приглашают именно прислугой.

– Я сама-то не слишком хорошая хозяйка.

– Так и запросы невысоки. – Урса вновь улыбается слабой, робкой улыбкой. Марен смотрит на еле теплящийся огонь в очаге, на закопченные окна, на паутину. – Конечно, если вы не хотите, то и не надо. Я даже не знаю, позволит ли Авессалом…

Она умолкает, не договорив. Ее лицо вновь мрачнеет. Рука, сжимавшая руку Марен, вдруг становится вялой, безвольной. Марен стискивает эту руку и говорит:

– Да.

Слово вырывается прежде, чем она успевает хорошенько подумать.

– Да? – Урса радостно улыбается. – Спасибо. Я поговорю с мужем.

Марен резко встает.

– Я скажу матери.

– Да.

– Увидимся в воскресенье. Посмотрим, что скажет комиссар.

– Да, конечно. – Урса провожает ее до двери. Ее светло-карие глаза сияют от облегчения. К ее нижней губе прилипла хлебная крошка, и Марен приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не смахнуть эту крошку.

– Спасибо, Марен.

Дверь закрывается, и Марен кажется, что это она осталась внутри, в душной комнате.

– Мы, конечно, не господа из Бергена, как некоторые. Но мы им не слуги. – Мама ходит из угла в угол, облизывает потрескавшиеся уголки губ, сердито сверкает глазами на Марен. – Чтобы эта ленивая туша стала тобой помыкать! Почему ты ей не отказала? Тебе больше нечем заняться? Что на тебя вдруг нашло?!

Марен не знает, как объяснить. Да, ей есть чем заняться. Дома забот полон рот: с той же Дийной и маленьким Эриком. Им хватит работы на все короткое лето, пока стоит полуночное солнце, и надо готовиться к долгой зиме. Сделать посадки, собрать урожай прошлогодних посевов. Съездить в Киберг за рыбой, продать оленьи шкуры, закупиться припасами, сплавать на мелкогорье, набрать свежего вереска и плотного мха, чтобы заткнуть щели в крыше: после зимы она всегда протекает.

Это значит, что Дийне придется проснуться, выйти из своего вечного сонного оцепенения. И маме тоже придется взять тебя в руки. А мама стареет, теряет силы, и в ней растет раздражение к Дийне, даже не раздражение, а жгучая злость, которая по-настоящему пугает Марен. Может быть, даже больше, чем мамина слабость.

Мама ворчит и ругает Марен за глупость, мол, теперь-то уже не откажешься, не оскорбив госпожу Корнет, а значит, и самого комиссара. Марен лишь молча кивает. Она и вправду не понимает, что произошло: что заставило ее согласиться. У нее просто не было выбора. Когда Урса взяла ее за руку, а потом отпустила, у нее было такое чувство, что от нее ускользает что-то по-настоящему важное, и если сейчас она от этого откажется, то потом будет жалеть. И поэтому согласилась.

У нее не было выбора.

Вроде бы все решено, но Марен совершенно не представляет, как оно будет происходить. Ей странно и даже как-то неловко брать деньги, но мама в жизни не согласится, чтобы она помогала Урсуле задаром. Она не знает, как они договорятся, и надо ли ждать воскресенья или можно прийти уже сейчас, по собственному почину? Впрочем, до воскресенья остается всего один день – и тогда уже наверняка что-то будет известно.

Марен хлопочет по дому, стараясь работать с душой и вниманием, как старалась всегда, но при мысли о том, что уже совсем скоро, может быть, даже со следующей недели у нее будет занятие за пределами дома, что-то звенит у нее в крови: какое-то странное, жаркое, почти болезненное волнение. Это, конечно, не выход в море – с появлением комиссара они больше не ловят рыбу, – но все равно это будет другое место. То место, где она целовалась со своим суженым и хранила покой своих мертвых родных. В иной, несбывшейся жизни это был бы ее дом, и теперь у нее есть возможность войти туда если и не полноправной хозяйкой, то вроде как и не совсем посторонней.

И сама Урса… она что-то разбередила в душе у Марен. Что-то, похожее на ту нежность, которую Марен испытывает, наблюдая за спящим Эриком, хотя странно испытывать что-то подобное по отношению к взрослой женщине, пусть даже беспомощной и бестолковой, как малое дитя. Марен не устает поражаться. Как же она жила там у себя в Бергене, что приехала настолько неподготовленной? Это и вправду немыслимо, мама права, но Марен не чувствует злости – только жалость и сокрушительную печаль.