Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

Теперь она здесь хозяйка, малый лодочный сарай наконец-то принадлежит ей, но ее это не радует. Она спит на полу, на подстилках из шкур, которые сшила сама. Спать неудобно и жестко, при пробуждении затекшее тело болит, но Марен приветствует эту боль: наказание, которое она сама на себя наложила. Ей снится кит, снится Кирстен – когда-то гордая, сильная, независимая, она корчится в ведьминой яме, – и Марен представляет, как вбирает в себя ее боль, чтобы ей было легче.

Она гадает, как мама справляется с наступлением морозов. Никогда прежде она не оставалась совсем одна в лютую зиму. Впрочем, как и сама Марен. И теперь ей любопытно: маму тоже преследует ее собственное дыхание, что вырывается изо рта клубами белесого пара, ее кости тоже безжалостно ломит от стужи? Марен избегает любого общения с матерью, но ей все равно как-то тревожно и неуютно – что сказал бы папа, если бы узнал, что она бросила маму одну, в холоде и темноте полярной ночи?

Марен уговаривает себя, что у мамы есть новые подруги. Торил теперь верховодит в деревне, выше ее стоит только сам комиссар. Мама примкнула к компании церковных кумушек и на службах сидит вместе с ними. Она ни разу не приходила к Марен посмотреть, как та устроилась в малом лодочном сарае. Она уже не пытается поймать ее взгляд. Они стали чужими, и Марен иногда начинает казаться, что вся ее семья умерла, осталась только Урса.

Два года прошло после шторма, и вот начинается новый год. Арестов в Вардё больше не было, но чужие мужчины поселились в пустом доме Кирстен. Они кружат по деревне, как летучие мыши. Марен уже и забыла, как это бывает, когда рядом столько мужчин – с их громким смехом, с их липкими, похотливыми взглядами. Кто-то из них непременно дежурит у дома фру Олафсдоттер с утра до ночи, и Марен видит, с каким вожделением они смотрят на Урсу, когда та идет к ней. Марен стоит у окна, наблюдает за ними, спрятавшись за занавеской, и скрежещет зубами от злости.

Урса приходит при каждой возможности, хотя такие случаи выпадают нечасто. Авессалом хочет, чтобы Урса все время была рядом с ним, и она говорит Марен, что боится навещать ее чаще, чтобы не привлекать к ней внимания мужа. Несмотря на угрозу, темной тучей нависшую над Вардё, сердце Марен по-прежнему поет от восторга при каждой их встрече, и от каждого прикосновения Урсы у нее все так же кружится голова.

Она ненавидит себя за эти крошечные удовольствия, которые ей дарит присутствие Урсы, даже не подозревающей о своей роли дарительницы. Она ненавидит себя за то, что вообще может радоваться хоть чему-то, в то время как Кирстен томится в темнице. Но Марен не властна над собственным сердцем. Ее чувства такие же беспощадные и могучие, как само море. Иногда, когда они с Урсой соприкасаются руками или встречаются взглядами, Марен представляет, что ее чувства взаимны. Что если ей хватит смелости в них признаться, Урса ответит, что чувствует к ней то же самое. И что тогда будет? Что вообще может быть?

Марен старается доказать комиссару свою полезность, старается сделаться незаменимой. Она превращает свой дом в одну большую кухню и каждый день посылает к комиссарскому столу свежую порцию мясного рагу, сдобренного ароматными травами, которые она обнаружила в кладовой. Среди них нашлась и трава, очень похожая на сушеный паслен, в малых дозах спасающий от лихорадки, и Марен представляет, как однажды она подмешает его в еду, предназначенную комиссару, как он побагровеет лицом и задохнется, подавившись собственным распухшим языком.

Этим мечтаниям она предается чуть ли не чаще, чем грезам об Урсе. А потом, в первый день тысяча шестьсот двадцатого года от Рождества Христова, Урса приходит с известием. Она садится за стол прямо напротив Марен, но упорно не смотрит ей в глаза. Марен чувствует, как внутри все обрывается, и сердце сжимается от дурного предчувствия.

– Фру Олафсдоттер созналась, – говорит Урса. – Скоро ей вынесут приговор.

– Созналась? – Смысл этого слова никак не укладывается у Марен в голове. – В чем она могла сознаться?

– В колдовстве. Что те костяные фигурки у нее дома были орудиями колдовства. – Урса нервно сглатывает слюну. – Я думаю, ее пытали каленым железом. Авессалом говорил, что признание удалось вырвать не сразу, но огонь развязал ей язык.

– А Кирстен? – шепчет Марен. – Она не могла…

Урса качает головой, наконец поднимает глаза и встречается взглядом с Марен. В глазах Урсы столько печали и боли, что у Марен щемит сердце.