Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Она тебя влечет!..

– Опять точно эхо. Ты меня не успокаиваешь, а наоборот, и неужели ты не знаешь, что это так, что она всегда предо мной по ночам и я уже начинаю свыкаться с ее обществом, но мое существование делается для меня тяжелым крестом… Кандинский, я чувствую, что ненависть к тебе все более растет в моем сердце и недалеко время, когда я скажу тебе: уйди прочь.

Точно вздымаемая чувством злобы, она снова приподнялась и уставила на меня злые глаза с какой-то скрытой радостью.

Гигант Кандинский таял в моих собственных глазах и превращался в ничтожного пигмея. Я чувствовал, что как бы проваливаюсь куда-то в бездну, где меня ожидает ужас и общество моего двойника, второго Кандинского, без третьего лица – моей Тамары. Потерять ее означало в моем сознании мою смерть, уничтожение меня и превращение в маленького презренного убийцу; оставалось быть самим собой, и я проговорил:

– Прелестная Тамара, ты ошибаешься решительно во всем, по обыкновению. Тени мертвых преследуют только тебя, и основательно: ты боишься их компании, и они мстят тебе за это.

– Не лги, не лги, хвастун и обманщик. Твоя воля прорвалась – под напором совести, может быть, – как плотина, которую прорвала горная река. Ты смотришь в глубину себя, и тебе страшно, а мне страшно с тобой. Прочь!..

Она поднялась и с видом гневного презрения подступила ко мне. В эту минуту за окном раздался ружейный выстрел.

– Ты слышал?.. Стреляет он.

– Он!..

– Да, он, он…

– Кто он?

Она странно, как-то таинственно рассмеялась и добавила, поддразнивая меня улыбкой:

– Возлюбленный.

– Твой!.. – воскликнул я, содрогнувшись.

Она закивала головой и, не ответив ни слова, набросила на себя шаль и пошла к двери. Я попробовал остановить ее.

– Прочь! – воскликнула она, остановившись и простирая вперед руки, и, прежде чем я успел сообразить, что предпринять в моем положении, она распахнула дверь и быстро пошла вдоль залы.

Я следовал за ней нерешительно, прошел мрачную залу и, очутившись на галерее, остановился здесь, глядя на удалявшуюся фигуру Тамары. Она быстро шла среди длинной аллеи, делая большие шаги, точно уносимая какими-то пробудившимися в ее душе силами. Куда она шла – я не задавался разрешением этого вопроса; в моем уме продолжало царить одно яркое, давящее меня сознание: Кандинский, маленький, ничтожный убийца с разбившейся волей, преследуемый фуриями его собственной совести, как Иван, Петр и другие, и холодное здание его гордых мыслей обрушилось и разбило его самого. Презрение ко мне моей спутницы было для меня только ярким доказательством моего падения с высоты гордых мыслей до уровня обыкновенных, психически больных современных человечков. Со времени появления предо мной моего двойника в моем уме происходила нестихаемая борьба моих прежних идей с чем-то новым, светлым, но для меня страшным, и это страшное, терзающее мою гордость, было сознание, что в этом костяном ящике-человеке чудесно скрыт дух божественный и вечный. Скрыт ли в нас дух или мы машины – вот вопрос, преследовавший меня со времени страшной ночи, проведенной мной над телом Джели. Я мучительно понимал, что от разрешения этого вопроса зависит гамлетовская дилемма, быть или не быть, то есть быть Кандинскому, как созданию моего ума, или он, этот железный доктор, мой бред, галлюцинация, и в таком случае мои убийства – болезнь, колоссальное самомнение больного, жалкого маленького человека. И если это так, если великий всепроникающий дух чудесно объемлет физическое тело-мир и таинственно скрыт в машине-организме, то тогда мне остается только, сознавшись, что все мои карты побиты, смиренно преклониться пред луной, солнцем и звездами и даже перед самым жалким из моих ближних, как созданием великого Хозяина, который выше моего понимания. Я достоин одних слез и смеха, и мне остается разве одно: уединиться в пустыню и там постараться прозреть и горючими слезами и молитвой потушить пылающий ад моей грешной, истерзанной души. Такие мысли моментами мне казались бредом сумасшедшего, но в то же время я не мог не сознавать, что таков закон логики: если он, Великий Разум, отсутствует и люди-машины обречены на бесцельное мучительное верчение на гигантском колесе жизни, то мой холодный смех и даже убийства находят полное оправдание в разуме, но если Он все видит, во все проникает, если в нас скрыта вечно живущая душа и под видимым хаосом и бессмыслицей страдания невидимо царят непостижимые законы Промысла, то я здесь на земле не царь, а червь, которому разрешается разве смиренно воскликнуть, как делают это Иван и Петр: «Хозяин, я тону в океане жизни… помоги…»