Анатолий Эльснер - Железный доктор

Она закружилась на месте, как волчок, и смех отчаяния сверкнул в глазах ее. Ветер вздымал ее лохмотья и обвивал ими ее гибкое тело, как флагами. Я же в это время думал: вот она, мое небесное создание, роза Рионской долины, сумасшедшая или пьяная – безразлично, во всяком случае, я нечаянно уронил красивую вещицу, и она разбилась в куски.

Вдруг она остановилась, таинственно приставила палец к губам и прошептала, подойдя ко мне:

– Слушай, доктор, он там – в Куре.

– Кто?

– Сыночек – твой ребенок.

Я смотрел, охваченный ужасом и изумлением.

– Да-да, родился ребеночек, и он был твой, но теперь он на дне Куры глубокой… тс… никому не говори…

Зубы ее стиснулись, в то время как глаза отчаянно засмеялись.

– Ты меня отбросил от себя, как падаль. Ты из камня сотворен, русский человек, из камня. Я подумала, что твой ребеночек такой же каменный и убьет меня, блудницу, свою мать. Он только родился, и я сейчас хотела разбить его голову… но он запищал, и я позволила, чтобы он пил мою грудь, как ты меня пил, пока, упившись, не отбросил пустой сосуд… Но отец меня выгнал, а я горда – не пошла к тебе. Вот что я сделала, знаешь: упала на мостовую и так лежала с твоим сыном; кто хотел, покупал меня. Ребенок меня мучил, лицо его – твое, и загорелось сердце мое… Подошла к Куре… Луна и звезды смотрели на меня, положила его – поплыл по волнам… На дне реки он, доктор… Там собери его кусочки и сделай себе… скелетик…

Она страшно засмеялась и, в порыве отчаянного веселья, что-то запела и закружилась в дикой пляске. Я не смотрел на нее больше: я бежал… В ушах моих звенели шарманка и пьяные голоса.

Была ночь. Свечи освещали большую спальню, мешаясь с сиянием лунных лучей, врывающихся в окна и бросающих фантастические узоры на стены.

Тамара сидела в кресле неподвижно, с мрачно нахмуренными бровями, под которыми светились злые, устремленные вдаль глаза. Вдруг она сказала:

– За твоей спиной две могильные тени, Кандинский – слева и справа. Тебе не страшно?

Резким движением она повернулась ко мне всем телом, глядя на меня со страхом и любопытством.

– Ты суеверна, мой ангел. Когда я буду способен чувствовать ужас, тогда – прощай, Кандинский.

– Может быть, ты хочешь сказать этим, что убьешь себя?

– Нет, я совсем не расположен это делать, точно так же, как чувствовать ужас или раскаяние – стадные чувства, понятные в Иване и Петре, но когда их почувствует Кандинский – прощай: останется животное большого стада. Я не Иван и не Петр, я – Кандинский.

– Какие гордые слова! – Она долго смотрела на меня неподвижно. – Так ли это?

– Полагаю, да.

– Ты полагаешь, что ты так велик, а может быть, это только великая твоя низость – и ничего больше.

Слова эти уязвили меня.

– Наши две жертвы убиты моей идеей, Тамара, а вовсе не мной – для нашего блаженства.

– Как это?

Я не счел нужным разъяснять ей.

– Как же ты говорил, что делаешь это из любви ко мне? – спросила она, расширяя глаза, в которых засверкали злые огоньки. – Или… постой, может быть, тебе была нужна не я, а богатства князя и ты хотел сделаться моим мужем с этой целью? Ха-ха-ха!.. Ты никогда им не будешь.

– Последние твои слова совсем вздор, Тамара.

И я говорил правду. Корыстные побуждения, овладевавшие мной вначале, стали постепенно рассеиваться по мере того, как мной все глубже начинали овладевать мои мысли и страсть к моей союзнице.

– Слушай. Прежде, чем мы встретились с тобой, в моем уме зародилась идея… Это она убила… этих, а не я…

– Прочь, ужасный человек, – вскричала она, подымаясь с места и выпрямляясь во весь рост. – Безумная, я поверила, что одна безграничная любовь тебя доводит до низости отравления, и прощала; но ты, ужасный человек, объявляешь теперь, что какая-то дикая идея руководила тобой, а не любовь… – Ты чрезвычайно эффектна в эту минуту, мой ангел, – проговорил я, любуясь ею.

– В тебе все фальшиво, изломанный, жалкий человек. Мне надо было раньше понять, что ты готов делать всякую низость под влиянием твоих гадких мыслей, как лунатик. Ты не любил меня?

– Нет… – вырвалось у меня нечаянно, по чувству противоречия; но она, видимо, научилась понимать меня и, к моему удивлению, успокоившимся тоном сказала, опускаясь в кресло:

– Нет, ты лжешь и сам не знаешь, что говоришь. Твое самолюбие колоссально, Кандинский, и ты знаешь сам, что ты не в силах меня не любить. Какую роль в твоих страшных делах играли идеи, я не могу себе уяснить; но, во всяком случае, они не могли убить несчастную Нину: это сделала любовь ко мне, чтобы ты там ни говорил.