Фиона Бартон - Дитя

– Им бы надо в этот момент отворачивать камеры, – сказала она как-то Нику, но тот лишь фыркнул и продолжил смотреть шоу.

Анджеле от этих сцен делалось совсем не по себе, однако множество людей явно такое любили. Тот тип людей, наверно, что и сами были не прочь оказаться в новостях.

Так или иначе, но она сильно сомневалась, чтобы кто-либо сумел понять, почему она уже столько лет все так же оплакивает свое дитя. Десятки лет спустя. Ей бы, вероятно, сразу напомнили, что она почти что и не знала эту малютку. Что она пробыла с ней всего каких-то двадцать четыре часа.

«И все же она была частью меня, плоть от плоти… – спорила Анджела с воображаемыми скептиками. – Я пыталась забыть, отпустить от себя это, но…»

Уже за несколько дней до дня рождения дочки Анджелу начинал преследовать ужас, и она снова, раз за разом, переживала ту тишину – ту леденящую душу тишину опустевшей палаты.

20 марта она чаще всего просыпалась с головной болью. Готовила, как всегда, завтрак и вообще пыталась вести себя как обычно, пока не оставалась наедине с собой. В этом году Анджела обсуждала на кухне с Ником завтрашний день. Он сетовал из-за целого вороха бумажной работы, которую ему предстояло одолеть, и жаловался на одного из своих новых коллег, который вот уже несколько дней не выходил на работу, ссылаясь на болезнь.

«Пора бы ему на пенсию, – подумала она, – все ж таки скоро уже шестьдесят пять. Но он не сможет расстаться со своей работой. Видимо, ни один из нас не в силах что-то отпустить. Он говорит, что ему нужна какая-то цель существования, некий заведенный порядок. По нему никак не скажешь, что он знает, что сегодня за день. По первости он обычно это помнил. Еще бы не помнил – тогда об этом словно все только и говорили».

Прохожие на улице частенько спрашивали их о малышке. Люди, которых Ирвинги и знать не знали, просто подходили к ним и, чуть не плача, участливо пожимали им руки. Но это было тогда. У Ника вообще, как специально, всегда было плохо с датами, подумала Анджела. Он не мог даже вспомнить дни рождения их других детей, не только Элис. И ей, пожалуй, надо было бы перестать напоминать мужу об этой дате. Ей невыносимо было видеть этот всполох паники в его глазах, когда она вынуждала его вновь освежить в памяти тот страшный день. Было бы куда милосерднее, если бы она и сама о том не вспоминала.

Наконец Ник поцеловал ее в макушку и отправился на работу. Едва за ним закрылась дверь, Анджела опустилась на диван, дав наконец волю плачу.

За эти годы она уже не раз пыталась отделаться от преследующих ее воспоминаний. В первое время это вообще никак не удавалось. Их семейный врач – старый добрый доктор Ирнли – лишь похлопывал ее ласково ладонью по плечу или коленке, приговаривая: «Ты потихоньку справишься с этим горем, милая, все пройдет».

А потом, немного позже, Анджелу стали назойливо осаждать разные группы поддержки, и она замучилась постоянно слушать о своей и чужих бедах. Казалось, эти люди просто гоняют свои переживания по кругу, всячески их подпитывая и еще пуще теребя, чтобы потом вновь над ними вместе поплакать. Помнится, Анджела сильно раздосадовала одну из таких групп, заявив однажды, что твердо поняла: знание о том, как страдают другие, ничуть не помогает тебе самой. Это не только не убавляет скорби, но еще и каким-то образом добавляет к ней новые пласты. Анджеле уже доводилось чувствовать себя виноватой в чужой беде, поскольку, когда она работала медсестрой и кто-то из больных умирал, именно она обычно вручала скорбящей семье листок с заключением о смерти.

«Надеюсь, это помогло им больше, нежели мне, – сказала она про себя, поднимаясь с дивана. – Что тут было сокрушаться. Каждый сделал все, что смог».

В кухне она налила в раковину воды и принялась чистить овощи для кассероли. От холодной воды быстро занемели пальцы, так что трудно стало держать нож, но Анджела все равно, уже машинально, продолжала скоблить морковь.

Она попыталась нарисовать в воображении, как выглядела бы Элис сейчас, но это было очень трудно сделать. У нее имелась всего одна фотография малышки. Точнее, Анджелы и Элис. Ник снял их тогда на свой простенький кодаковский «Инстаматик», но изображение вышло нечетким. Муж сделал его слишком торопливо. Анджела крепко вцепилась пальцами в кухонную стойку, как будто это физическое усилие способно было помочь ей увидеть лицо пропавшей дочурки. Но желанный образ, конечно, так и не явился.

По той фотографии она как раз и знала, что у Элис на голове пушок темных волос, как когда-то был у ее брата Патрика. Но сама Анджела при родах потеряла слишком много крови и к тому же от «Петидина» была еще немного не в себе, когда ей впервые дали в руки дочь. Впоследствии, когда Элис уже пропала, Анджела расспрашивала Ника, какая та была – но муж не мог сказать ничего больше. Он не разглядывал ее так, как сделала бы это Анджела, запоминая каждую черточку новорожденной. Он сказал без подробностей, что девочка была прелестной.