Нельсон Демилль - Реки Вавилона

Пока Мириам лежала на нем, Хоснер помог ей раздеться, потом они легли на бок лицом друг к другу, и он разделся сам. Кожа Мириам была гладкой и прохладной, точно такой, какой Хоснер и представлял ее себе. Он прижался к ней губами и почувствовал, что она отвечает на его поцелуй. Мириам легла спиной на скомканную одежду и раздвинула ноги. Хоснер опустился между ее ног, почувствовав, как ее упругие ляжки обхватили и сжали его тело. Он вошел в нее и замер. Ему хотелось видеть выражение ее лица, и ему было очень жаль, что из-за темноты он не может его разглядеть. Хоснер сказал об этом Мириам. Она ответила, что улыбается. Тогда он спросил, улыбаются ли ее глаза, и Мириам сказала, что, наверное, улыбаются.

Тело Хоснера медленно задвигалось. Мириам моментально отреагировала на это. Он почувствовал, как затвердели ее соски, жаркое дыхание обожгло грудь и шею.

Хоснер просунул руки под ягодицы Мириам и приподнял ее. Когда он проник в нее еще глубже, она тихонько вскрикнула. Ночь была невероятно темной, но звезды уже засияли ярче, и он наконец-то увидел ее глаза — черные, как само небо, в которых точками отражались звезды.

Мириам начала порывисто двигаться, ее ягодицы энергично врезались в теплую пыль. Хоснер слышал свой голос, шептавший такие слова, которые он мог произнести только в полной темноте. И Мириам отвечала ему, тоже защищенная темнотой, словно ребенок, который закрывает лицо руками, рассказывая свои самые сокровенные секреты. Голос ее сделался более громким, губы стали жадно ловить воздух, по телу пробежал легкий трепет, и она забилась в безудержном оргазме. Тело Хоснера на секунду напряглось и задергалось в конвульсиях.

Они тихо лежали и гладили друг друга, ветер остужал их вспотевшие тела.

Хоснер повернулся на бок и провел рукой по груди Мириам, чувствуя, как она вздымается и опускается. В Тель-Авиве это было бы прекрасно. А здесь нет. Но произойти это могло только здесь. Если отбросить стратегические и тактические соображения, то Хоснер был уверен, что любит ее, или, во всяком случае, полюбит очень скоро. Ему захотелось спросить ее о Ласкове и о муже, но эти вопросы следовало оставить на будущее. Сейчас они были неуместны. Хоснер пытался придумать какую-нибудь фразу, которую ей приятно было бы услышать, но на ум так ничего и не пришло. Тогда он спросил:

— Что ты хочешь от меня услышать? Я не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, — ответила Мириам и прижала его руку к своей груди.

Звезд на небе стало больше, теперь они светили ярче. Воды Евфрата отражали их холодный свет, и на фоне широкой реки Хоснер мог видеть около двадцати темных силуэтов, окруживших могилу. Он подошел ближе, но остался стоять позади. Мириам несколько секунд постояла рядом с ним, потом протиснулась сквозь толпу.

Тело Моисея Гесса осторожно опустили в могилу. Раввин громко прочел заупокойную молитву; его звучный голос разносился по склону.

Бекер тоже стоял позади толпы, окружившей могилу, и было видно, что он сильно переживает.

«Как странно, — подумал Хоснер, — тела тысяч евреев похоронены в Вавилоне, и вот сегодня хоронят еще одного». До него долетели обрывки слов раввина.

— «…и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы…»

До Хоснера дошло, что этих знаменитых верб больше не существует. Он не видел ни одной.

Мириам Бернштейн что-то тихо сказала раввину. Он согласно кивнул. Она повернулась и заговорила тихо, почти неслышно, обращаясь к людям, толпившимся в темноте:

— Многие из вас знают так называемую «Равенсбрюкскую молитву». Она была написана неизвестным автором на клочке обертки и найдена в лагере после его освобождения. Она уместна и сейчас, на этой панихиде, чтобы мы помнили, находясь ли в Вавилоне, Иерусалиме или в Нью-Йорке, что мы несем мир.

Мириам печально уставилась в открытую могилу и начала:

Пока она читала эту проникновенную молитву, ее дрожавший сначала голос постепенно набирал силу.