Сабина Тислер - Похититель детей

Гаральд не мог усидеть на месте. Его, который основным принципом своей деятельности считал клятву Гиппократа, всю ночь одолевали фантазии, связанные с применением силы. Впервые в своей жизни он почувствовал огромное желание убить другого человека. На последствия ему было наплевать. Если бы Энрико попался ему в руки, он бы это сделал.

Солнце поднялось выше. Почти вся терраса была залита солнечным светом, и казалось, что день снова будет таким же теплым, как день середины лета в Гамбурге.

Было одиннадцать часов двадцать три минуты, когда зазвонил мобильный телефон Марайке. Звонил маресчиалло. Марайке, не говоря ни слова, передала телефон Каю. Она боялась неправильно понять или вообще ничего не понять из того, что собирался сказать маресчиалло. Кроме того она почувствовала, как желудок свело от страха. Она была не в состоянии воспринимать информацию, какой бы она ни была.

Кай внимательно слушал. Время от времени он говорил «va bene» или «subito» и «sicuro» [76] Хорошо, сейчас, конечно ( ит. ). , но чаще просто вздыхал, проводил рукой по голове и молча кивал.

Остальные сидели неподвижно. Время остановилось. Даже ветер больше не дул. На какой-то момент Земля перестала вращаться.

Когда Кай наконец выключил телефон и посмотрел на Марайке и Беттину, глаза у него были красными, словно он пил три ночи подряд.

— Они их нашли, — тихо сказал он. — В нежилом доме, который пустовал много лет. Недалеко от Валле Коронаты.

— А Ян? Он жив? — Беттина чуть не задохнулась от этих слов.

— Да, он жив. — Кай кивнул. — Но ему очень-очень плохо. Он в коме. И нет уверенности, что он выживет. «Скорая помощь» как раз везет его в Монтеварки.

Эдда закрыла лицо руками и начала громко всхлипывать.

— Я отвезу вас туда, — сказала Элеонора и встала.

Беттина и Эдда побежали к машине, Марайке на костылях попрыгала так быстро, как только могла, вслед за ними.

— Где эта свинья? — спросил Гаральд.

Кай пожал плечами.

— Думаю, его отвезут в следственную тюрьму в Ареццо. Но точно не знаю.

Гаральд ударил ребром ладони по столу и заходил по террасе, словно тигр в клетке.

— Ян жив, — прошептала Анна. — Сейчас это самое главное. Хоть один выжил.

Берлин / Моабит, ноябрь 2005 года

Вот уже шесть лет он жил в Моабите. Задний двор, первый этаж, тридцать восемь квадратных метров. Он делил свое обиталище с кучей рыжих и черных тараканов, а также крыс, которые пожирали его кухонные отбросы, а в остальном вели себя крайне сдержанно, очевидно, не будучи заинтересованными ставить под угрозу столь удобное содружество. Лишь ночью он время от времени слышал, как пищали крысы, набрасываясь на еду и ссорясь между собой. Он слушал этот писк с удовольствием, воспринимая его как утешение, что он, по крайней мере, не один.

С тех пор как он жил в Моабите, он еще ни разу не убирал в квартире, не наводил там порядок, не выбрасывал прочитанные газеты, не бросал пустые пивные бутылки в контейнер и не относил в мусорный ящик старые упаковки из-под пиццы. За это время хаос вышел из-под контроля, в буквальном смысле слова накопился выше головы, и он уже ничего не мог в этом изменить. Слой, состоящий из мусора и его вещей, устилал пол квартиры, достигая полуметровой толщины, и он мог лишь попытаться хотя бы запомнить места, где были зарыты самые важные вещи.

У него была крыша над головой. Не более того. И иногда этой мысли было достаточно, чтобы почувствовать легкое подобие удовлетворения.

Когда он выходил из дому, то приветливо здоровался со всеми, и с ним тоже приветливо здоровались. Но он ни с кем не разговаривал, поэтому его никто не знал. Никто ничего не знал о его прошлом, о его судьбе. Он был спокойным, приятным квартиросъемщиком с редкими седыми волосами. Он выглядел как семидесятилетний старик, хотя на самом деле ему было всего пятьдесят четыре года. В доме его уважали, потому что он не устраивал пьянок, не слушал громкую музыку и не забивал мусором контейнеры.

Он тщательно следил за тем, чтобы гардины на его окнах были всегда закрыты. Никто не должен был видеть, куда девался мусор, от которого он избавлял сообщество жильцов.

Если он и любил что-нибудь на этом свете по-настоящему, то только свою работу. Уже три года он работал уборщиком в ландгерихте, в суде земли, и был самым чистоплотным, самым приличным, самым основательным и самым надежным среди своих коллег.

Он любил ходить через высокий вестибюль, в котором всегда царила приятная прохлада, он наслаждался звуком своих шагов ранним утром, когда кроме уборщиков в суде никого не было. Огромное помещение с высокими колоннами, галерея, где у него кружилась голова, когда он смотрел вниз, на вход, широкая лестница с необычно низкими ступеньками, по которой можно было подниматься бегом… У него было чувство, что ему позволено работать в священном месте, и это давало ощущение свободы.