Артем Римский - Стены

Догадывалась ли я о том, что Алиса играет определенную роль в жизни Мика? Если честно, то нет. Я помню, когда Алиса переехала в Санторин, я повела ее в «Туман», и там, за стойкой сидел Мик. Потом мы несколько раз отдыхали в общих компаниях, чисто по случайности, иногда пересекались все в том же «Тумане», либо в каком-нибудь другом баре. Но чтобы по Мику было заметно, что он неравнодушен к Алисе? Лично я не замечала. Другое дело, что я помню его еще до того, как Алиса переехала в Санторин — у нас были чисто приятельские отношения, — и помню его весьма обаятельным, приятным и иногда веселым молодым человеком. К тому же времени, когда познакомился с Алисой, Мик уже был невероятно замкнут, даже угрюм, какой-то ореол мрака создавал вокруг себя. Что-то не очень хорошее читалось в нем. Не знаю, может, мне просто хочется так думать, но знаете, он был похож на персонажа голливудского триллера — сам мрачный, в одежде темные тона, ироничная улыбка на губах, сигареты и спиртное, замкнутость — он одновременно вызывал боязливый интерес, и отторжение. Ну, а Алиса, так и подавно ничего не подозревала. Да и что было подозревать? Он ведь и виду не показывал никакого, ничем себя не выдавал. Потом и вовсе исчез с поля зрения, предпочитая спиваться в одиночестве. Насколько я помню, в Алисе он не вызвал никаких чувств, ни легкой симпатии, ни легкой неприязни, вообще, абсолютное равнодушие. Я помню, только один раз, она вспомнила о нем, когда его не было рядом, и то — просто сослалась на какую-то его цитату. И все. А, наверное, было бы забавно, если бы Алиса, чувствовала к Мику что-то серьезнее, правда? Но ей было не до него.

На дворе была весна пятнадцатого года. Еще в начале мая, я стала замечать, что с Алисой происходит что-то не то — она, словно, отдалялась. Вернее, происходило все то же самое, но в более жестком виде. Я видела, что вновь ее душа готова кричать и плакать вслух, но как всегда в таких случаях, Алиса предпочитала оставаться наедине со своими мыслями, не вмешивая никого в мир своих терзаний. Если раньше в периоды обострения, в периоды депрессий, она все равно, оставляла свои проблемы дома, а на работе пыталась выглядеть максимально расслабленной, то теперь она и об этом не заботилась. Придет, отработает и уйдет. В том смысле, что за целый день она могла и слова не вымолвить, могла даже не поздороваться. Избегала совместных обедов, если кто-то старался завести с ней беседу, то раздражалась, рискуя испортить отношения с коллегами. Если я намекала посидеть в кафе после работы или на выходных, она лишь отмахивалась, ссылаясь на головную боль или что-то в этом роде. Вот сидит она в офисе за компьютером, работает, работает, а потом раз и замрет, устремив сосредоточенный и пристальный взгляд куда-то в пустоту. И сидит так, не двигаясь, минут пять. Только глаза изредка прищуривает, словно обдумывает что-то очень сложное, и усмехается. Такой странной, знаете, словно безнадежной усмешкой, мол «ну и ладно». Я все ждала, когда она мне сама позвонит вечером, позовет куда-нибудь, захочет высказаться. В случае с Алисой именно так: нет смысла лезть к ней в душу, пока она сама туда не позовет, и обычно так и бывало — рано или поздно, она всегда мне высказывалась, словно закрывала очередную главу. Но не в этот раз. За два с половиной года она ни разу не брала отпуск, а тут вдруг взяла неделю в двадцатых числах, сославшись на усталость. Я не особо поверила, потому что знала, что работа всегда спасала ее, да и вообще — решение это было словно спонтанное. Будто она проснулась утром и решила, что сегодня возьмет отпуск, ни о каких планах она мне не рассказывала накануне. Я помню, предложила ей, мол, давай я тоже возьму неделю и съездим куда-нибудь отдохнуть, да хоть на Карленское озеро. Но никакого энтузиазма мое предложение не встретило, напротив, как мне показалось, по выражению ее лица, она словно сказала про себя: «Ну, какого хрена, ты постоянно лезешь? Дай хоть немного побыть одной». Ну, а вслух сказала:

— Нет, Эль, я не настроена. Я, правда, очень устала, и хочу просто отлежаться.

Да, она устала, но не думаю, что только от работы. Она устала от всего в целом — от окружающего мира, от людей, от пустых разговоров, от наигранных улыбок. От всего, до чего, по сути, ей не было дела. Я прекрасно понимала, что одиночество в таком состоянии может усугубить ее моральное состояние, но что я могла сделать? Начать давать советы, учить ее жизни? Глупости, и я, и Алиса прекрасно понимали, что живем мы не совсем правильно, и никогда жить никого не учили, друг друга в том числе. Она и так знала, что я рядом, что мне можно позвонить в любой момент, хоть ночью, и я приду. Но она, словно, приняла решение отбыть недельный срок заключения под стражей, без каких-либо контактов с внешним миром. Когда я звонила узнать, как у нее дела, она либо просто не отвечала, либо старалась, как можно быстрее закончить разговор. Очень мне это все не нравилось, очень тревожные мысли во мне вызывало ее поведение. Точнее, не мысли, а чувства — неосознанная тревога нарастала во мне день за днем. Помню, на четвертый день ее отпуска, в четверг, двадцать восьмого мая, эта тревога достигла во мне апогея, не знаю почему, просто подсознательно, повторюсь. Я звонила ей раз семь, просто, чтобы узнать, что с ней все в порядке, но она не отвечала. Хоть у нас с ней и водится практика приходить без приглашения, я прекрасно понимала, что неурочным визитом могу накликать на себя гнев, понимала, что, скорее всего, она просто не хочет меня видеть. Но в тот раз, мне было глубоко плевать, что там хочет Алиса, на ее гнев, и на ее личное пространство. Когда я пришла, она долго не открывала дверь, но я не уходила, стараясь скрыть тревогу за напускным раздражением. Когда она все же открыла дверь, по ее покрасневшим глазам, я поняла, что она недавно плакала.