Антуан д'Эстет - Flamma

Епископ нахмурился, не зная, что и думать. Столь резкий переход архидьякона от самозащиты к, по сути, самообвинению попросту сбил его с толку. Он молчал, но и в самом его молчании читались признаки тяжелой внутренней борьбы — борьбы между личной дружбой и общими для всего города подозрениями.

В беседе вновь возникла пауза; и на всем протяжении ее Люциус, с видом полной безмятежности, наблюдал за разрываемым противоречиями прелатом. Он был так спокоен, потому что заранее знал итог этой борьбы.

«Я позволил себе усомниться… Голос мой был тверд…”, — вспоминал Люциус, произнесенные епископом каких-нибудь пять минут назад, слова; и в том числе главную его фразу: — «Да, ваше величество, — уверен!».

Это «уверен», сказанное однажды самому королю, и было основанием спокойствия архидьякона. Он понимал, что епископ сделал свой выбор задолго до! того как начал эту борьбу с самим собой.

«А значит и сейчас результат склонится в мою пользу», — решил архидьякон, с удовольствием отмечая, что для подтверждения такого вывода прелату не хватает одного лишь последнего толчка.

И в тот самый миг, когда епископ мысленно задавался вопросом: «Кто же если не Люциус мог совершить все эти убийства?», тот, будто в ответ, произнес:

— Известно ли вам что-либо… об «Отверженных»?

Такое неожиданное вмешательство в течение его мысли заставило епископа вздрогнуть; но главное оно возымело свое действие: в глазах прелата вдруг что-то переменилось. Смерть барона Анкепа… королевские торжества… секта… — всего только одной фразой Люциус наметил цепочку прошедших событий, по которой епископ теперь строил ложное понимание настоящего.

— Да, да… — озаренный подброшенной ему догадкой, зашептал он. — Я помню, как в Уайтхолле ты говорил о некоей секте. Кажется… — он замялся, будто стараясь дословно вспомнить все сказанное в тот вечер архидьяконом, — к тебе в Собор приходил человек, которого представители этой секты толкали на преступление.

— Филипп Вимер был этим человеком, — с каким-то надрывом и болезненным раздражением в голосе, отозвался Люциус. — Именно его понуждали к убийству «Отверженные». Он не сделал этого… и потому погиб сам.

Несмотря на некоторую резкость, с какой все это было сказано, слова архидьякона, тем не менее, произвели на епископа хорошее впечатление. Его взгляд, поначалу тирады Люциуса — растерянный, к концу ее наполнился сочувствием и жаждой примирения.

«Передо мной вновь предстает верный друг и союзник», — подумал архидьякон, а вслух, с легким поклоном (словно извиняясь за проявленную несдержанность), произнес: — Но вы так и не ответили на мой вопрос, ваше преосвященство.

— Да, — нехотя протянул епископ (очевидно, он считал эту тему далеко не самой приятной). — Мне известно об этой… организаций.

— Значит, вы знаете о существовании в вашей епархии подобной секты и ничего не предпринимаете? — вскинул голову Люциус.

— Хм… Я не считаю это необходимым, — парируя упрек, содержавшийся в этом возгласе, сказал епископ. — Ты ведь должно быть в курсе, каких убеждений придерживаются эти люди?

— Жизнь, есть приговор, а смерть — избавление, — повторил архидьякон то, что когда-то слышал от Филиппа Вимера.

— Да, — подтвердил епископ. — В общих чертах конечно, но суть верна; и ты должен понимать, что подобные взгляды противны самой человеческой природе, а значит, рано или поздно изживут себя.

— Но перед этим… — тихо и грустно возразил Люциус, подходя к широкому окну гостиной и глядя на бурлящий жителями город, — сколько слабых душ поддастся сей развращенной вере? — А через мгновенье, с горечью осознав, что снова упомянул слова погибшего Филиппа, добавил: — И сколько достойных людей, эти заблудшие, во имя ее, погубят?

Епископ вздохнул.

— Помнится, ты сравнил секту с чумой, — в тон Люциусу проговорил он. — И ты был прав! Хотя бы потому, что бороться с нею бесполезно — можно лишь постараться ее пережить.

Эта фраза положила начало очередной, — на сегодня уже третьей, — паузе в беседе двух священнослужителей, каждый из которых погрузился в собственные, весьма далекие от радостных, мысли. Однако эта заминка продолжалась недолго. Склонная к развлечениям натура епископа взяла вверх над временно охватившими его мрачными настроениями.

— Знаешь, — сбрасывая с себя последние путы угрюмости, начал прелат. — Жить, пожалуй, все-таки лучше, чем переживать. К тому же, — он лукаво улыбнулся, — я полагаю, для тебя было бы не лишним появиться в свете.