Антуан д'Эстет - Flamma

Для Люциуса же этот вопрос, напротив, стал ответом; а поведение трактирщика придало ему уверенности.

«Значит, я пришел туда куда нужно», — решил священник.

Затем он сделал трактирщику знак приблизиться и, слегка наклонившись, чтобы низенький хозяин мог расслышать его шепот, сказал:

— Архидьякон Собора святого Павла — Люциус Флам.

И стоило ему только назвать себя, как чело пораженно вздрогнувшего трактирщика вновь преобразилось: теперь на нем отражалось выражение легкого испуга смешанного с доходившим до подобострастия почтением.

— Простите, магистр, — пробормотал он, отстраняясь на несколько шагов и низко кланяясь закутанной в темный плащ фигуре; а потом, робким жестом приглашая Люциуса следовать за собой, добавил: — Мы давно ожидаем ваше преподобие.

***

Следом за указующим ему путь трактирщиком, Люциус поднялся во второй этаж «Стар Инн’а» и, остановившись возле одной из крайних гостевых комнат, стал свидетелем того, как его провожатый (ничуть не смущаясь присутствием непосвященного) отворил, сокрытую в деревянной обшивке окружающих ее стен, потайную дверцу. Узкий неосвещенный коридор и винтовой спуск со множеством стоптанных ступенек открылись за ней глазам архидьякона. А миновав их, он оказался в полном людьми круглом полуподвальном помещении с довольно высоким плоским потолком.

Еще и раньше гулко отдающийся на лестнице голос доносил до Люциуса отзвуки произносимой здесь нечестивой проповеди. Но только теперь, будучи в непосредственной близости от, стоявшего посреди окружающей толпы, харизматичного проповедника секты, архидьякон смог разобрать в этих отзвуках отчетливую речь… и поразился той грязи, что человеческие уста оказались способны извергнуть.

— Ад, говорите вы? — вопрошал прилично одетый и, по всему видно — вполне благополучный, проповедник у своей весьма многочисленной и разношерстной паствы. — А как вы его себе представляете? Неужели вы думаете, что грешники, действительно горят в огне преисподней мучимые некими чертями и бесами?

Люциус понял, что, должно быть, пропустил значительную часть здесь происходившего, но то, что он еще мог застать, обещало стать кульминацией всего упущенного; а потому, двигаясь за трактирщиком к занавешенной алой портьерой двери в противоположной части помещения, он с неослабевающим вниманием следил за творимым вокруг действием.

— Нет! — продолжал, обладавший сильным и проникновенным голосом, проповедник. — Бога ли такова воля, не знаю, или дьявола, но наш удел — мир, где негодяи и подонки чувствуют себя вольготно и легко, тогда как те, кого мы называем людьми добрыми и честными подвергаются здесь испытаниям… унижениям… страданиям…

Последние слова произносились им с короткими паузами, во время которых он обводил собравшихся своим сверкающим (как показалось архидьякону: алчущим погибели этих душ) взором, прекрасно понимая, что каждый из них пришел сюда задавленный именно этими: «испытаниями… унижениями… страданиями…».

— Почему!? — задал проповедник новый вопрос.

А Люциус смотрел на присутствующую здесь толпу, в которой, с ощущением скребущей сердце скорби, отмечал немалое количество женщин и даже детей. Он проходил рядом с ними и наблюдал как в слабые, безвольные, исстрадавшиеся глаза этих людей, проникала зараза, жадно выслушиваемых ими слов, и яд, наполнявшего эти слова смысла.

— Мир, — чтобы жить хорошо в котором, нужно делать плохо другим, — ни есть ли ад? — тихо проговорил сектант, ибо в воцарившейся тишине даже шепот был бы услышан каждым. — Но это, так же, и чистилище, — после недолгого молчания уже громче добавил он. — Ведь добрые и честные люди, все же, есть среди нас.

Проповедник снова обвел толпу своим фанатичным взглядом.

— Как и все мы — это грешные души, получившие шанс исправиться, — продолжал он свою нечистую проповедь. — Но отринув злобу этого мира проклятых, они ищут искупления в том, что терпят его несправедливость; и в отличие от остальных, — ошибки коих заставляют их вновь и вновь рождаться в этом мире, — они! достойны мира лучшего.

Люциус вздрогнул: наученный общением с Филиппом он понял, что! должна означать эта фраза.

— И наш долг: отделить зерна от плевел, — выспренно провозгласил сектант, начиная подтверждать догадку архидьякона. — Вот только земля больше не годна для посева… и зерна заслуживают лучшей почвы — лучшего мира; а этот… — он выдержал риторическую паузу, — он для нас — для тех, кто хочет хорошо жить здесь… сейчас…