Лили Сен-Жермен - Пугливая

— Да, конечно. Это не совсем семейный автомобиль.

Пайк фыркает.

— Это уж точно.

— Ты уверен, что управишься здесь с «Хондой»? — настаивает Пайк, и мы оба смотрим сквозь кухонное окно на сидящую в саду Кэсси и ее компаньонку по пикнику.

Нам обоим прекрасно известно, что он спрашивает не о гребаной «Хонде», а о Кэсси. Управлюсь ли я с женщиной, которая больше года мне лгала, которая удерживала у нас на чердаке, прямо над нашей кроватью, где мы спали, взрослого мужчину, убийцу? Я знаю своего брата и понимаю, что тревога за меня душит его, словно наброшенная на шею петля.

— Пайк, — тихо говорю я. — Поезжай. Со мной все будет хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Я здесь счастлив.

— Счастлив.

— Осторожный оптимизм.

— Я ей не доверяю, — с жаром произносит Пайк и, прищурившись, глядит на сидящую снаружи Кэсси. — Лео, только не говори, что ты ей доверяешь.

Я пожимаю плечами.

— Чтобы кого-то любить совсем не обязательно ему доверять.

— В самом деле? В этом она убедила тебя, когда сказала, что любит его?

При упоминании Дэймона у меня вспыхивает лицо. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. Один-два-три-четыре-пять . Я повторяю так два раза. Затем выдыхаю.

— Она его не любила.

Пайк стоит, засунув руки в карманы джинсов, и качает головой. Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет напомнить мне о том, как плакала, умоляла и кричала Кэсси, когда я обнаружил Дэймона и запретил ей дальнейшие визиты наверх. Когда между схватками, от которых ее рвало и корёжило, я уговорами вытащил из нее правду.

Когда я наполнил бассейн для родов, и она умоляла меня отнести ему на чердак немного воды, чтобы он не умер. И я, мерзавец эдакий, отказался.

Я обрек этого ублюдка на голодную смерть в сосновом ящике, где его пустой желудок наполнял лишь воздух, а жажду утолял только проступивший у него на ладонях пот. Я обрёк его на смерть в одиночестве, и жалею лишь об одном — что перед этим не смог как следует его помучить. Он отнял у нас все. Всё. Поэтому, когда, тужась и толкая, Кэсси выкрикивала его имя и умоляла меня ему помочь, на самом деле, она этого не хотела. Она не могла этого хотеть. Боль делает с людьми необъяснимые вещи.

Пайк открывает рот, словно хочет что-то сказать. И снова его закрывает.

«Верное решение, братишка».

Я вижу, что ему хочется отсюда сбежать. Он не просто нервничает, он напуган. Он боится этого дома, того, что зарыто во дворе, боится Кэсси. Он боится светловолосой девочки, с которой мы выросли, девочки, которая плакала, когда мы сажали в банки бабочек, и требовала их отпустить. Мой младший брат, ростом метр девяносто, боится сидящей в саду маленькой девочки, которая воровала у него сигареты и смывала их в унитаз, чтобы спасти его от рака легких.

В смысле, я его понимаю. Не знай я ее лучше, тоже бы боялся.

Кэсси сидит, поджав ноги, на разложенном на траве одеяле для пикника и воркует над Грейс. Наша маленькая дочь неуклюже пинается ножками, сосредоточив свои яркие глаза на гримасничающей и без умолку болтающей Кэсси. Я никогда не видел Кэсси такой счастливой, такой жизнерадостной.

— У этой малышки глаза ее отца, — тихо произносит рядом Пайк.

Мы стоим у кухонной стойки, вокруг нашего дома на многие мили простираются зеленые поля. Я долгое время не решался назвать его своим, но живу здесь уже больше года, в документах на дом стоит моё имя, так что, полагаю, он мой. Наш.

Чего не скажешь о нашей дочери, которая может быть и наша, но определенно не моя .

Слова Пайка, словно удар в сердце, словно дыра в плотной паутине, которой мы сами себя опутали. Не считая нас с Кэсси, правду знает только Пайк. И хотя я не сомневаюсь, что Кэсси никогда не причинит ему вреда, от одной мысли, что он так много знает, у меня мурашки по коже. Мне не хочется, чтобы он как-нибудь ненароком вдруг сказал ей что-то плохое. Не хочется, чтобы он разозлился и стал ей угрожать. Нет, чего мне действительно хочется — что мне необходимо — это чтобы он уехал. Я хочу, чтобы у него был шанс. Жизнь. Подальше отсюда.

— Все дети рождаются с голубыми глазами, — отвечаю я, но в моих словах нет ни грамма убежденности.

— Это не твой ребенок, брат, — говорит Пайк. — Ты ведь это знаешь, да?

— Конечно, я это знаю, — шиплю я.

Пайк усмехается.

— И ты собираешься растить его ребенка в его доме, в то время как он похоронен у вас во дворе?

Я поворачиваюсь и заглядываю в ярко-зеленые глаза моего брата, точно такие же, как и у меня самого. Должно быть, он видит в моем взгляде эту решимость, эту абсолютную убеждённость, что я должен защищать этих девочек от всего мира, потому что тут же отступает назад и кивает.