Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

— Хорошо. Выходите на улицу ровно через час, но подождите минут пятнадцать, пока я не подойду.

— А-а, вы хотите на меня с крыши посмотреть?

В ответ — гудки. Заманихин пожалел, что сказал о крыше. Ну ничего, придет.

Целый час Павел ходил из угла в угол, возбужденный, всклокоченный. В сей час он увидит еще одного своего персонажа, главного, мыслями которого жил долгое время. Это как встреча с ни разу не виданным собственным внебрачным дитятей. Книжку, подлинное свое творение, он кинул на диван — к черту ее!

Планы были такие: просидеть всю ночь за разговорами, можно выпить — водка есть, а утром — вместе в Большой дом. Когда уже собирался выходить на улицу — снова телефонный звонок. Заманихин застыл над аппаратом. Гудки были длинные — междугородка. Взглянув на часы, подсчитав, понял: Надя вполне могла успеть доехать, вбежать домой к родителям и сразу позвонить ему. И решил не брать трубку. Вернется с фотографом, тогда сам ей брякнет.

Спустился вниз. Закурил. Сигарета была лишняя, столько их уже было за этот час ожидания. А на улице прошел дождь, пахло сиренью, паром от земли, свежестью ветра. Заманихин посмотрел вверх: на востоке темные тучи уходили прочь, а под ними видная глазу пелена дождя, размывающая дали. Над головой было несколько облаков, еле-еле плывущих вслед за тучами. А везде было небо. Вот каким видел его Толстой. Вот что он понял, описав неизъяснимую красоту высоты.

Его окликнули:

— Можно прикурить.

Заманихин механически отдал свой окурок.

Мужчина перед ним не уходил. Заманихин, наконец, посмотрел на него. Фотограф? Нет, тот должен быть другим. Без этого уверенно-шального взгляда, без фиксатой улыбки, без пошлой золотой цепи на шее, без примитивного ножа…

Заманихин догадывался, но не верил до самого последнего мига, что так оно и будет, как в книге. Нож легко вошел под ребра. Было больно, но терпимо. Заманихин медленно опустился на землю, и снова открылось ему небо.

Прошло два года после исчезновения Тани и моего бегства, полтора — после смерти Евдокии Тимофеевны.

Мое новое жилище было как укромная норка, куда я, маленький боязливый зверек забился в страхе. Я менял места работы, как тот джентльмен свои перчатки, и не потому что боялся слежки, — не лежала к ним душа. Никак не мог я забыть свой фотоаппарат, похороненный в лесной речушке. А может, это ты насмешник, не давал мне освободиться от прошлого, искушая у магазина фототоваров. Все-таки с фотоаппаратом была связана большая часть моей сознательной жизни. Как сейчас помню: мне восемь лет, мой день рождение, и мама с папой за три месяца до автокатастрофы, где оба они погибли что называется: в одну минуту, — мама с папой вручают мне «Смену-символ», новенький, вороного цвета фотоаппарат. С ним одним через три месяца я переселился к бабушке, не взяв ни одной игрушки, будто знал, что детство мое на этом кончилось. С этих пор через его видоискатель я видел мир таким, какой он есть, — мир, разительно отличавшийся от того, что был на фотографиях в газетах и журналах. Это предопределило мою судьбу — я стал тем, кем я стал. И теперь я потерял все, потому что как ни согревали меня воспоминания о природе в кадре, о милых родных лицах в кадре, одно воспоминание, которое я даже и не видел, а всего лишь вообразил, заставляло меня каждый раз содрогаться: отморозки убивают мою Таню. И я отходил от витрины с фотоаппаратами, зная, что никогда не смогу теперь смотреть в видоискатель.

Я жил теперь новой жизнью, а огромный город был для меня, иголочки, надежным стогом сена. Я не виделся ни с одним из своих старых знакомых, я обходил стороной все те места, где бывал раньше. Я изменился — жизнь побила меня, я осунулся и постарел, и не было надобности скрываться под гримом, чтобы случайно встреченный знакомый на улице прошел мимо и не узнал меня.

Как меня вычислил тот писатель, до сих пор понять не могу и никогда теперь не узнаю. Сразу же, без обиняков, он сказал по телефону, что хочет выслушать мою исповедь, и я, не узнавая себя, как загипнотизированный поверил ему. Потому, наверное, что давно ждал этого момента — надо было, чтобы кто-то снял с души камень, надежно прижавший, как квашеную капусту в бочке, мои воспоминания.

Я согласился на встречу. По пути купил водки — как для бесстрашия, так и для плавного течения разговора. В последнее время я частенько прибегал к ее помощи, но не отпускало. И теперь я знаю почему — не было видно выхода. Я быстро уверился, что эта встреча принесет облегчение, и к тому же писатель упомянул что-то о новостях из Залупаевки.