Илья Лавров - Черно-красная книга вокруг

В одно вьюжное декабрьское утро…

Нет, все началось гораздо раньше. Только теперь, по прошествии времени, можно разглядеть предзнаменования Твои, Господи. Перед тем мрачным утром было еще одно — октябрьское, то самое утро, которым мы должны были, наконец, отправиться в поликлинику. Но опять не поехали. Накануне я весь день провел в холодном сарае, ремонтируя машину, а затем в своей уничижительной нерешительности вымок под дождем. На следующий день я заболел.

Я плохо помню свое пробуждение. Кажется, умывался и даже ел. Кажется, мы говорили о чем-то с Евдокией Тимофеевной — я запомнил ее внимательный тревожный взгляд. А потом провал в памяти вплоть до какого-то неопределенного во времени момента, когда я очнулся ненадолго и увидел перед собой знакомый пожелтевший потолок, что всегда представал предо мной, стоило только проснуться у Евдокии Тимофеевны. И тут же его заслонило Ленкино лицо. Помню ее улыбку, немного грустную, из тех, которыми она одаривала меня, слушая стихи. И сквозь шум в ушах прорывается голос хозяйки из того угла, где были иконы:

— Очнулся? Ну, слава Богу.

И еще. Чей-то требовательный голос: «Пей!» — выводит меня из забытья, и языком, нёбом, я ощущаю вкус горячего бульона. И голос опять запрыгал по моим перепонкам, превращаясь в хозяйкин шепоток:

— Пей, сынок, это Машка, хрюшка наша, тебя выручает. Ты о ней заботился, вот и ей пришлось тебе помочь, — голос убаюкивает, успокаивает, и я засыпаю.

Не предзнаменование ли это? Свинья, конечно, не человек, ведь все равно Евдокия Тимофеевна планировала заколоть ее с первым снегом. Но как все сошлось! Жертвы, жертвы, сплошные жертвы! И это ради спасения одной моей никчемной души.

Я провалялся с воспалением легких весь ноябрь. И только пошел на поправку, только начал вставать и помогать хозяйке по дому, как и наступило то вьюжное декабрьское утро…

Проснулся я от холода — за ночь выдуло сквозняками все тепло. Евдокия Тимофеевна лежала на своей высокой кровати. Глаза у нее были пусто открыты.

Я вскочил, но подойти к ней ближе почему-то побоялся.

— Жива я, жива, — почувствовала мой нарастающий страх старушка. — Только вот встать не могу. Голова кружится… Ты, сынок, сам затопи печку.

Не с первого раза, но получилось: разгорелось, загудело, затрещало у печки внутри. Первый раз я растопил ее сам. Никогда раньше хозяйка не допускала меня к этому священнодействию. И в том, что мною было сделано, сделано вынуждено, не по праву, вместо хозяйки очага, было тоже зловещее предзнаменование.

— Я поеду за доктором, Евдокия Тимофеевна.

— Брось ты, какой доктор! Это от старости, сейчас полежу, погреюсь, и все пройдет.

Не прошло. Не удалось даже сбить температуру. Сходил за Ленкой. Она только что вернулась с утренней дойки и не успела раздеться — так и стояла, слушала меня в валенках, ватнике и платке.

— Конечно, я сейчас приду, — сказала она без колебаний.

Досадуя, что в деревне сломан единственный телефон, связывающий ее с большим миром, я прогрел мотор «Жигулей» и поехал за доктором в район, прямо как герои чеховских рассказов.

В поликлинике меня вежливо отшили:

— Что же, врач с вами поедет, а обратно? — (по Чехову надо было отвезти его и назад). — Да, как же, отвезете вы потом! Я все записала. Приедут к вам сегодня во второй половине дня.

— А почему не в первой?

— Потому что в первой у вашего участкового врача прием в поликлинике.

Я вернулся ни с чем.

Когда уже начало темнеть к дому подкатил тупорылый зеленый «УАЗик» с красным крестом в белом круге. Чтобы не перекрашивать всю машину в белый цвет, оказывается, достаточно и одного круга. Молодая докторша в лягушачьих очках показалась мне знакомой — что-то выплыло из забытья.

— Ну как, оклемались? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, прошла по-хозяйски в горницу. Значит, это она меня лечила. Мы с Ленкой остались на кухне — тихо сидели, прислушиваясь, что там творится за занавеской, и невольно подглядывали в щелку. Доктор послушала фонендоскопом, поставила градусник, измерила давление. Тут Евдокия Тимофеевна что-то сказала ей слабым шепотом. Врачиха резко откинула одеяло и громко выругалась. И тут сквозь неплотно прикрытые занавески, что разделяли кухню и горницу, я тоже увидел: в неверном желтом свете единственной лампочки левая нога Евдокии Тимофеевны была вся синяя.

Доктор снова достала фонендоскоп, считала пульс, потом приглушенным голосом в чем-то долго убеждала старушку, та отказывалась. Наконец врач вышла и жестом увлекла нас за собой на улицу.