Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

Алексей Митрофанович как-то неожиданно угас — словно из него, как из баллона, вышел воздух.

— Вспомнил, — сказал он, — я же вам звоню совершенно по иному поводу.

— Правда? — с некоторой иронией в голосе поинтересовался Виталий Борисович, явно уставший от пламенного монолога математика.

— Отвлекся. Со мной подобное случается довольно часто. У меня в повозке семеро рысаков и каждый, мерзавец, тянет в свою сторону.

— О чем вспомнили? — решил напомнить Виталий Борисович.

— Решил уточнить на всякий случай имя погибшего.

— Какого еще погибшего?

— Того, что сегодня убили в нашем подъезде.

— Вы ничего не путаете? Насколько я знаком со сводкой происшествий, никакого убийства в вашем подъезде не было. Сегодня вообще день прошел тихо.

— Странно, — еще более странно произнес Алексей Митрофанович, — либо я что-то перепутал, либо покойник ушел самостоятельно.

— Какой покойник? Вы о чем?

— Это я у вас хотел узнать — какой! Обыкновенный! В сером плаще, у него волосатые ноги и башмаки сорок четвертого размера. Большего, к сожалению, сообщить не могу.

И Алексей Митрофанович повесил трубку.

Капля влаги появлялась неожиданно — еще мгновение назад ее не было. И вдруг она появляется, медленно заскользит, останавливается, затем отрывается от кончика носа и отправляется в свободное падение. Интервалы небольшие — минута или две. Как падает с носа влага, Александр Николаевич не видел и не чувствовал, он был занят тем, что пытался найти менее болезненное положение и сползти с кровати. Не слезть, а именно сползти. И хотя ему это удалось, дойти самостоятельно до туалета не представлялось возможным.

— Зоя! — прохрипел он и понял: его не слышат.

Набрав в легкие большее количество кислорода, а вместе с ним и энергии, повторил попытку.

— Зоя!

Встревоженная Зоя Константиновна появилась тотчас — вынырнула, как джин из бутылки.

— Сейчас, дорогой, сейчас. Не волнуйся…

Надела один тапок, затем другой и, обхватив Кузнецова, заботливо потащила в ванную.

Кому из двоих было тяжелей — вопрос спорный. Зоя Константиновна не обладала фигуркой, на которую обычно обращают внимание мужчины — никаких рельефных линий, волнующих возвышенностей и таких же захватывающих дух спусков. Обыкновенная женская фигура, утратившая девичий шарм, но не толстая. Скорее упитанная, подсказывающая, что в ней можно обнаружить и пирожки с ватрушками, и конфеты с шоколадом. Однако еще раз скажем: не толстая и совсем небольшая — где-то метр шестьдесят или около того. Александр Николаевич ростом также похвастать не мог, как впрочем, и мускулатурой. Не нужна эта самая мускулатура людям серьезным и тем более в возрасте. Ни к чему она, поэтому бицепцев и трицепцев у Кузнецова не было. Но был, как и полагается, живот. Представительный и немного холеный — некая гордость своего хозяина. Вероятно, большая часть веса Александра Николаевича как раз и приходилась на живот. Поэтому Кузнецов и перемещал в пространстве именно живот, а остальным была занята Зоя Константиновна.

— Чертовщина какая-то, — проскрипел Александр Николаевич, добравшись до унитаза.

— Сам справишься?

— Трусы только спусти, — попросил Кузнецов.

— Уверен? — уточнила Зоя Константиновна и выполнила просьбу супруга.

И неожиданно для себя Александр Николаевич увидел себя — крохотного малыша, писающего за каким-то ларьком. А рядом стоит мама и ободряющее подсказывает, мол, никого не видно, давай…

Предательски увлажнились глаза — оказывается, память заботливо сохранила фрагменты детства, чтобы спустя десятки лет вновь напомнить о событии, которое и событием назвать нельзя.

Мама, где ты сейчас?

Надеть штаны и рубашку — еще одна, не менее болезненная пытка, через которую Кузнецов вновь прошел с помощью супруги.

— Чертовщина какая-то, — повторил он. — Кому скажи — не поверят. А если бы я остановил свой выбор на другом заболевании? Зося, как ты думаешь?

— Случайное совпадение.

— Просто поверить боюсь,… никогда не болел, а тут спина!

— Недели на три.

— Как три! Нельзя мне болеть три недели! Ты что! Меня с работы выгонят.

— И еще недели три процедуры, — сообщила Зоя Константиновна.

Болеть всегда тяжко, особенно в начале. Болезнь, как известно, приходит коварно и в неподходящий момент. Особенно трудно тем, кто редко болеет — для них болезнь еще большее испытание, чем для тех, кто постоянно воюет с недугами и поэтому привык. Привык к боли, ограничениям, к дурному настроению, к хлопотам и заботам, которыми ты окружил не только себя, но и своих близких. Больных сторонятся, никому кроме врачей они не нужны. Да и врачам-то нужны постольку — поскольку — получить зарплату, а дальше сам справишься, или как решат на небесах… Хотя и тут полная неразбериха. К чему создавать несовершенный механизм — уязвленный и подверженный многочисленным изменениям, каких в природе наберется не одна тысяча? Малейшее колебание воздуха, без которого и простейшие организмы тотчас погибнут, вызывает сложные и порой не обратимые последствия. Гляньте на младенца, а затем на мир, что его окружает. Да как тут выжить! А жить как? А жить в свое удовольствие? И ведь как-то живем, не существуем, а именно живем — радуемся, когда и радоваться невозможно, порой улыбаемся и даже смеемся. А над кем, спрашивается, смеемся? Не над собой ли? Или все же над ними — нашими создателями? Бросая вызов, открывая тайны и проникая все глубже в плоть. Часто плоть как раз доставляет нам неприятности — то, что мы так любим и лелеем, чему посвящаем большую часть своего драгоценного времени, чем восхищаемся и к чему стремимся — в своих желаниях, в мыслях своих, совершенно забывая о другом. Намеренно, либо по незнанию игнорируем, ибо сказано: дух есть дом, вместилище, откуда они выходят. Кто — они? Наши радости и печали, хвори и недомогания. Если дом основательный — крыша не течет, фундамент стойкий, не скрипят полы, и ветер злой не гуляет, придет и тепло, и душевное тепло придет.