Александр Куприн - Бармен из Шереметьево

— Я на стрижку записана! — нервно кричит проститутка швейцару, стремительно пробегая вперед, и смиренно садится в очередь парикмахерской. Раздраженный инвалид ковыляет за ней, постоит минуту — да и вернется к входу. Он еще не дошел обратно до своего хлебного поста, а путана уже стрелой взлетела на заветный четвертый этаж, и лишь пустой стул напоминает о разыгравшейся мини-драме. Впрочем, на него уже кто-то усаживается: салон в «Большом Урале» — популярное место, лучшее в городе.

Галя стремительно подходит к первой освободившейся парикмахерше:

— Вон бундеса наголо постричь, — кивает она на Мартина.

— Сколько?

— Да пятеру.

— А тебе?

— Ничего. Потом пройти поможешь, если что.

— Ну тащи. Только говори по-немецки, а то очередь порвет…

Через полчаса они гуляют у оперного театра, и крупные мохнатые снежинки медленно падают на свежеобритую голову монтажника Рюба.

— Scheiße, — говорит он и проводит рукой по обритой голове.

— Чистый шайзе, — подтверждает Грустная Галя, и они оба смеются.

Не так уж все и плохо, если разобраться.

Вечером в баре у Сашки встретили Буню. Никакой радости от этого подруги не испытали. По приезду в Свердловск они сняли комнату у бабы Маши, сторожихи из оперного театра, но вскоре Бунькова забухала и исчезла, а Гале пришлось платить за комнату одной. Сначала она злилась, но потом, рассчитав график дежурств хозяйки, начала приводить Мартина к себе, чтобы уж совсем не примелькаться в гостинице. Возвращения Буни в комнату она совершенно не хотела, тем более что та съехала на отечественных клиентов или, в терминологии валютных проституток, — «завонялась». Удивительным образом истории, что она рассказывала в московском «Космосе» про номенклатурного папу, оказались чистой правдой. Бунькова действительно была единственной дочерью завотделом Свердловского обкома партии, росла в огромной квартире, не зная ни в чем нужды, но на беду влюбилась в тренера по плаванию, к которому ходила заниматься. Тренер был очень веселым и очень ушлым в сексе, Буня летала на седьмом небе. Ей хотелось всему миру рассказать и всем-всем похвастаться своим Асланчиком. В большой обкомовской квартире на улице маршала Жукова царила паника...

— А нельзя ли его… убить? — каким-то сиплым шепотом спросил Буньков.

— То есть как это — убить? — растерялся Кормилов, начальник УКГБ СССР по Свердловской области.

— Ну, незаметно. И вывезти куда-нибудь… спрятать? — продолжал раздавленный горем отец, трясущейся рукой наливая гостю коньяк.

Генерал резко поднялся:

— Эти времена прошли, Семен. Не говори глупостей! И вот что — у тебя есть время до понедельника. Мой совет — дай ему денег, и пусть этот гондон убирается к себе в Абхазию. Иначе придется эту информацию как-то реализовывать через милицию: там уголовная статья вне зависимости от ее согласия — она малолетка. Черножопый урюк, конечно, сгниет в тюрьме, но не раньше, чем весь город обсосет эту историю в курилках и на кухнях. Решай, Сема, — времени не осталось.

…И член бюро обкома Буньков действительно выдал веселому абхазу денег — попросил никогда не приезжать в Свердловск. Ну не вылетать же из номенклатуры! Мыслимо ли на шестом десятке оказаться без спецполиклиники, без распределителя, без служебной машины, наконец?

А бедная Ленка с красными от бессонницы глазами кружила, как раненая птица, вокруг бассейна «Юность», никого не слыша и ничего не понимая…

Закончилось все еще хуже, чем можно было предположить — она собрала все таблетки, что нашла у своей больной нервами матери, и, запив их десертным сладким вином, легла спать. Через три дня в палате 36-ой горбольницы раздался резкий хохот — Ленка проснулась. Впрочем, это была уже не та беззаботная школьница Ленка Бунькова. От прежней мало что осталось.

История получила ограниченную огласку, достаточную, впрочем, для увольнения Бунькова-старшего. Из номенклатуры, однако, он не вылетел — многие в верхах ему сочувствовали и в конце концов подобрали место замдиректора крупного оборонного завода, известного в городе по номеру из повторяющихся цифр. Дочка после отравления в школу не вернулась, да и дома иногда не появлялась неделями — ошивалась среди торговцев цветами на Центральном рынке. Перепуганный Семен Буньков оформил ей инвалидность «по голове» и стал прятать дочь в психбольнице, а затем и вовсе отправил жить к родственникам в Тирасполь, откуда Буня и сбежала в Москву.

Понять, что она не вполне нормальная, было довольно сложно, пока Лена не начинала смеяться — тогда глаза ее закатывались и начинались судороги. В тяжелые же периоды, когда не до смеха, она функционировала вполне осознанно и сосредоточенно. Таков был Бунькин саморазрушительный парадокс.