Рэндалл Силвис - Два дня

город Мак-Киспорт: прокуренный, шумный, крупный вышибала. В общем, устрашающего вида. Мужчины в подковообразном баре в массе немолодые, средних лет или даже старше. Большинство «синие воротнички», рабочие. Но есть двое-трое в костюмах. Плата за вход – 20 баксов; зато разбавленное водой бочковое пиво бесплатно. Большинство девушек выглядят пьяными или обдолбанными. И только одна из них посмотрела мне в глаза. Потом подошла к моему стулу, присела ко мне на колени и заставила меня смущенно заерзать. На вид ей было лет четырнадцать; но наверняка она была старше. Интересно, есть ли возрастные ограничения для стриптизерш в этом штате? Позднее, в отдельной кабинке, она сказала мне, что ее настоящее имя – Джойс. Красивое, но не совсем то. И она явно жаждала не только моих денег, но и еще кое-чего. А я почему-то все время думал об Алиссе. Домой ушел чрезвычайно расстроенным.

Визиты Хьюстона в клубы в Тайтусвилле, Уилинге, Бивер-Фолсе, Амбридже, Нью-Касле и на съезде 7 с межштатной автострады 80 привели его в не меньшее расстройство. И не только из-за того, как вели себя и что испытывали танцовщицы, но и из-за того, что испытывал он сам, когда они совали свои бритые киски ему прямо в лицо.

Возможно ли вообще выписать персонаж Лолиты так, чтобы он вызывал у читателя симпатию и сочувствие?

Как мужчины могут находить удовольствие в подобных вещах? Я чувствую себя каким-то опустившимся мерзавцем.

Демарко нашел эти записи любопытными. Но, лишь дойдя до девятой страницы, он наткнулся на то, что, по его мнению, могло оказаться полезным для следствия. « Первая сцена! » – прочитал сержант. Запись была сделана всего четыре недели назад.

Если вы встанете достаточно рано, а еще лучше не сомкнете своих глаз всю ночь, то серый свет едва забрезжившего утра обнажит перед вами все осколки минувшей ночи, весь ее шлак, теперь уже отшелушенный от криков, фальши и бравады, навеянной виски. Не оставив от нее ничего, кроме липкой, выжатой обертки, очищенной от грубости и пошлости. В этот последний сумеречный час до восхода солнца все ваши визжащие духи испытают приглушенные страдания, их пульсирующие сердца сдавит нечто похожее на примирение. Только это будет не тихое, а вымученное, утомленное перемирие. Хотя еще пока и не капитуляция.

Именно в таком расположении духа я впервые повстречал Аннабел. После одной долгой ночи, которую провел, припав грудью к щербатой металлической кромке барной стойки в старом отеле «Клэрборн», недавно переименованном в «Эри Даунтаунер», но все еще таком же обшарпанном, как раньше. Таком же тусклом и мрачном. С его старыми, поцарапанными столами и стульями, грязными занавесками, потертым и заляпанным пятнами ковром. И воздухом хотя и не прокуренным, но все еще затхлым и полным призрачного дыма сигарет и папирос без фильтра, чадивших в нем на протяжении шестидесяти лет. Воздухом, все еще «благоухающим джином», как сказал бы Твен. Так вот, после той долгой ночи я побрел заплетающимися ногами на улицу, а выйдя из отеля, направился вниз по Стейт-стрит к причалам – наполнить свои легкие озерным кислородом, сдобренным дизельным перегаром барж и других грузовых посудин и приправленным испарениями медицинских отходов, ворошимых судами. Там я встал у перил и позволил ночи себя окутать. Время от времени я слышал чьи-то шаги в темноте, но ни разу не вскинул глаза наверх. Я улыбался воде, которую слышал, но не видел. Я улыбался своим мыслям о черном забытьи и только надеялся, что оно пройдет быстро, если наступит, без угроз и требований грабителей и без торга за мою жизнь, к которому я совсем не был склонен.

Увы, меня никто не потревожил. И я снова пошел по Стейт-стрит, но уже наверх, к Перри-сквер. А там уселся на скамейку, приняв ее за свое кресло забвения. Но его чудодейственная сила явно куда-то утекла. Или растворилась в собачьей моче… А может, иссякла, не выдержав минетов и анальных совокуплений, постука пальцев, детских пуков, газов, капель растаявшего мороженого и грязных подгузников. Потому что у меня не получалось забыть ничего.

Прошел еще час. А затем… затем я вдруг различил звук пронзительной боли. Я не узнал его тогда и могу услышать только сейчас, в отдаленной перспективе памяти. Но это был именно такой звук – с такой болью, какой я никогда прежде не знал. Болью, выворачивавшей душу, которую, как мне казалось, и так уже всю вывернуло наружу от муки. И эта боль явилась мне в облике юной бредущей девушки – сначала показавшейся мне неясной серой фигуркой, сотканной из дымки и вынырнувшей из дымки. И только потом, когда она приблизилась по дорожке к моей скамейке, я разглядел ее босые ноги, обнаженные руки, тонкие колечки проволоки, свисавшие с каждого уха и колыхавшиеся при каждом ее движении. Услышал музыку ее шагов и подумал о ее нежных ушках – как они могли выносить такой жуткий шум, глухую, тяжелую барабанную дробь и визгливо-кричащий вокал? Шаг за шагом девушка сокращала дистанцию, разделявшую нас. Но не замечала меня. Я был черным невидимым угольком на скамейке пустого парка. Она наверняка пробегала мимо этой скамьи сотни раз раньше; и скамейка всегда пустовала. Потому она и теперь полагала, что вокруг никого больше нет. Она уже была совсем близко от меня, когда я заметил в ней осознание. Открыв в изумлении ротик, девушка резко остановилась, а потом отпрянула в сторону, споткнулась на краю дорожки, подвернула лодыжку и упала, слишком потрясенная, чтобы вымолвить даже слово. Свернувшись калачиком, она молча глядела на меня.