Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

Здесь были Дэвид и Анна, они спали в дальней комнате; я помню их, но нечетко, и в воспоминании привкус ностальгии, словно я знала их когда-то давно. Они теперь живут в городе, в другом времени. Но его, фальшивого мужа, я помню более отчетливо и теперь не испытываю к нему ничего, кроме сожаления. Он не был чем-то, во что я верила, он был мужчина как мужчина, средних лет, не первого сорта, эгоистичный и в то же время щедрый, как это обычно бывает; но я была не готова к обычному, нормальному, к этой ненужной жестокости и лжи. Мой брат раньше увидел опасность. Погрузиться с головой во что-то, вступить в войну – или тебя уничтожат. Только должны быть и другие варианты.

Скоро наступит осень, потом зима; в конце августа начнут желтеть листья, уже в октябре пойдет снег и будет идти, пока не насыплет до верха окон или низа крыши, озеро все замерзнет. Может, еще раньше этого закроют шлюзы на плотине, и вода поднимется, я буду смотреть, как она поднимается, день за днем; вероятно, поэтому они приплыли на моторке – не охотиться за мной, а предупредить. В любом случае, я не могу оставаться здесь вечно, не хватит еды. Овощей с огорода надолго не хватит, и консервы с банками кончатся; связь между мной и фабриками прервалась, у меня нет денег.

Если они были поисковиками, то вернутся и, может, скажут, что видели меня, а может, что им просто показалось. Если они не были поисковиками, они ничего не скажут.

Я могла бы сесть в лодку, привязанную в трясине, и проплыть десять миль до деревни – сейчас, завтра, когда отъемся и достаточно окрепну. Затем обратно в город, к вездесущей заразе, американцам. Они существуют, их все больше, с ними приходится иметь дело, но, может быть, на них можно смотреть и предсказывать их действия, и останавливаться, не позволяя себе копировать их.

Больше мне нельзя рассчитывать на богов, они снова под вопросом для меня, такие же умозрительные, как Иисус. Они отступили назад в прошлое, внутрь моей головы – это одно и то же. Больше я их никогда не увижу, я не могу позволить себе этого; теперь мне придется жить обычным способом, признавая их через их отсутствие; как любовь – через ее ошибки, а силу – через ее утрату, отречение. Мне жаль расставаться с ними; но они раскрывают истину только с одной стороны, однобоко.

Нет полного спасения, воскресения – «Отче наш, Матерь наша, – молюсь я, – снизойдите ко мне» – это не работает: они убывают, меняются, становятся теми, кем были, людьми. Это что-то такое, с чем я никогда не считалась; но их тотальная невинность была моей собственной.

Я впервые пытаюсь представить, что они должны были испытывать, живя здесь: наш отец, отгородившийся от всех на этом острове, защищая нас и себя в разгар войны, в бедной стране; сколько сил, должно быть, требовалось, чтобы поддерживать его иллюзии о здравом смысле и милосердном порядке, если он их вообще прилагал. Наша мама, собирающая времена года под всеми ветрами и лица своих детей, ведущая подробнейший дневник, чтобы можно было не замечать многого другого – боль и изолированность, и с чем еще ей приходилось бороться, что-то из канувшего в Лету, чего я никогда не узнаю. Теперь до них не дотянуться, они теперь сами по себе, больше, чем когда-либо.

Я ставлю полупустую банку на стол и осторожно иду по комнате босиком, обходя осколки стекла. Я поворачиваю зеркало к себе: существо в нем – не животное, не человек – без шерсти, в грязном одеяле, с сутулыми плечами, пристальным взглядом глубоко запавших глаз, голубых как лед; губы сами шевелятся. Это был стереотип: солома в волосах, молоть всякую чушь, лишь бы что-то сказать. Чтобы было, с кем поговорить на одном языке: их понимание здравомыслия.

Теперь это реальная опасность: больница или зоопарк, куда нас помещают, целыми видами и по отдельности, когда мы больше не можем тягаться с ними. Они никогда не поверят, что это всего лишь женщина как она есть, в естественном состоянии – в их представлении это загорелое тело на пляже с вымытыми волосами, вьющимися, точно шарф; не это чумазое, поцарапанное лицо, перепачканная, запаршивевшая кожа, волосы как растрепанная мочалка, с листьями и веточками. Новая модель для фотографии на развороте.

Вырывается смех, похожий на вскрик, словно кого-то убили: мышь, птицу?

Прежде всего – перестать быть жертвой. Если я этого не сумею, то не сумею ничего. Я должна покаяться в моих заблуждениях, отказаться от прежнего убеждения в том, что я бессильна и потому, что бы я ни сделала, никому не будет больно. Это ложь, всегда приносившая больше вреда, чем могла бы принести правда. Игры в слова, игры типа «Кто кого» закончены; на данный момент я одна, но мне придется изобрести других, дистанцироваться больше невозможно, альтернатива – смерть.