Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

Среди ночи я просыпаюсь от тишины – дождь прекратился. Совершенно темно, ничего не видно, я не в силах даже шевельнуть рукой. Страх накатывает волнами, будто шаги в темноте, сразу отовсюду; он обкладывает меня, точно броней, я боюсь всей кожей, костенея. Они хотят войти внутрь, хотят, чтобы я открыла окна, дверь, сами они не могут. Только я, они зависят от меня, но я уже не знаю, кто они; как бы там ни было, они уже не будут прежними, вернувшись, они будут другими. Я призвала их своим желанием, я сама хотела этого, их прибытие вполне логично; но логика – это стена, которую я воздвигла, чтобы отгородиться от ужаса.

По крыше тихо стучит пальцами капель. Я слышу дыхание, сдержанное, осторожное, не в доме, а снаружи, со всех сторон.

Утром я вспоминаю, как начала различать очертания окна; должно быть, я не спала почти до рассвета. А потом подумала, что могла увидеть это во сне, так бывает, когда кажется, что не спишь.

Я завтракаю тушенкой, разогретой в котелке, и растворимым кофе. В доме слишком много окон, и я пересаживаюсь на скамейку у стены, чтобы видеть их все.

Посуду кладу в ведро, где уже лежит вчерашняя, и выливаю на нее остатки горячей воды. Затем я поворачиваюсь к зеркалу, чтобы причесаться.

Но, едва я беру щетку, моя рука застывает, меня сковывает страх – я снова чувствую силу, но она стала другой, наверное, в грозу просочилась из земли. Я понимаю, что щетка для меня под запретом, я должна прекратить показываться в зеркале. Поднимаю последний взгляд на свое кривое стеклянное лицо: глаза светло-голубые на густо-красной коже, спутанные волосы торчат, отражение мозолит мне глаза, мешая видеть истинную картину. Мешает видеть – не себя, а просто видеть. Я поворачиваю зеркало к стене, больше оно меня не поймает, душа Анны закрыта в золотой пудренице – вот что нужно было разбить, а не камеру.

Я открепляю раму, вылезаю, и страх сразу пропадает, словно с горла убрали давящую руку. Должны быть какие-то правила: места, где мне можно быть и где нельзя. Нужно как следует прислушиваться – если я им доверюсь, они скажут, что мне позволено. Зря я их не впустила – вдруг они дали мне единственный шанс.

Загон с качелями и песочницей под запретом – я понимаю это, даже не касаясь их. Спускаюсь к озеру. Мертвый штиль, вода присыпана пыльцой, стелется туман, выползая из-за островов и бухт, солнце разгоняет его по мере подъема, жаркое и яркое, как сквозь лупу. Что-то поблескивает на воде, какая-то амфибия или коряга; когда нет ветра, все это отплывает от берега. Пахнет землей, совсем по-летнему.

Захожу на мостки, и страх говорит мне «нет»: я могу находиться у озера, но не на мостках. Мою руки, присев на плоском камне. Только бы сделать все правильно, только бы не думать ни о чем другом. Чего они хотят от меня, какую жертву?

Когда я проникаюсь уверенностью, что догадалась, что от меня требуется, то возвращаюсь в хижину, влезаю в окно. Огонь в печке, который я разожгла для завтрака, еще тлеет: я подбрасываю полено и открываю тягу.

Расстегиваю портфель и вынимаю рисунки и листы с текстом «Квебекских народных сказок» – в городе без проблем распечатают еще – и моих кривых принцесс, и Золотого Феникса, неуклюжего и неживого, как чучело попугая. Я комкаю страницы и сую по одной в печку, чтобы не загасить огонь, туда же – тюбики краски и кисти: им нет места в моем будущем. Должен быть какой-то способ изничтожить портфель «Самсонит» – сжечь его не получится. Взяв большой нож, царапаю на нем крест – готово, я его вычеркнула.

Стаскиваю кольцо не-мужа с левой руки – с ним тоже пора разделаться раз и навсегда – бросаю его в огонь, на алтарь, даже если оно не расплавится, пусть хотя бы очистится, кровь отгорит. Нужно уничтожить все из прошлого, страницы с кругами и надменными квадратами. Я шарю под матрасом, достаю альбомы и рву их: прекрасных манекенщиц с изящными цветастыми головками, солнца и луны, кроликов с их старомодными яйцами, мою фальшивую идиллию; войны, аэропланы, танки и исследователей в шлемах моего брата; возможно, на другой стороне света он чувствует, как с него сняли груз и его руки оперяет свобода. Даже мамин подарок – раздвоенную чудо-женщину и рогатого пса – нужно преобразить. И красоток со стен, с их арбузными грудями и юбками-абажурами – все мои реликвии.

И их тоже: срываю карту со стены с разметкой наскальной живописи, завещанную мне отцом; и фотоальбом, иллюстрации маминой жизни, закабалившие ее. Мои собственные лица съеживаются, чернеют, поддельные мама с отцом превращаются в пепел. Нас разделяет время, я была трусихой, я не пускала их в свою молодость, свое пространство. Теперь я должна войти в их пространство.