Маргарет Этвуд - Пробуждение [litres]

Лязг и крики проносятся мимо меня и слышатся снова, удаляясь, потом приближаясь. Я сижу не шевелясь – не выдавай себя. Уходят назад в лес, группой: говорят, смеются. Может, они принесли еду, в корзинах и термосах, может, думали устроить пикник. Мое сердце сжимается, разжимается, я прислушиваюсь.

Звук заводящегося мотора подстегивает меня. Лезу вверх по склону и приседаю за стволами деревьев – если останусь на берегу, они могут увидеть. Шум вырывается из-за мыса, и они пролетают мимо так близко, что я могла бы докинуть камнем. Пересчитываю их, чтобы знать наверняка, – пятеро.

Они такие, они не оставят тебя в покое, они не хотят, чтобы у тебя было что-то, чего нет у них. Я остаюсь на берегу, отдыхая, зализывая ссадины; шерсть еще не растет на коже, слишком рано.

Пробираюсь назад к хижине, наперекор богам, хотя они, возможно, спасли меня; ковыляю, кровь еще течет из ноги, но не сильно. Я задумываюсь: а вдруг они поставили капканы; нужно держаться подальше от моего укрытия. Пойманные животные отгрызают себе конечности, чтобы освободиться. Интересно, смогла бы я так?

Мне было некогда голодать, даже сейчас голод не тревожит меня, не настаивает; я, должно быть, привыкаю к нему, скоро смогу обходиться вообще без еды. Позже поищу на другой тропе; в ее конце каменный мыс, там кусты черники.

Когда подхожу к сараю, меня охватывает страх, я чувствую силу в подошвах ног, исходящую из земли, беззвучное гудение. Мне запрещено ходить по тропам. Как и все, чего касался металл, оставляя шрамы; путь расчищали топором и мачете, порядок наводили ножами. Он выбрал не ту работу, он был на самом деле землемером, изучал деревья, называя их по именам и подсчитывая, чтобы другие могли все разметить и выкорчевать. Теперь он должен это понимать. Я сторонюсь, обхожу вытоптанные места, которых касалась обувь, спускаясь к озеру.

Он стоит у забора спиной ко мне, глядя на огород. Предвечерний солнечный свет наклонно падает между деревьями на холм и на его фигуру, окутывая его оранжевой дымкой, он колышется, словно под водой.

Он сознает, что он здесь посторонний; хижина, заборы, огни и тропы – это насилие; теперь его не пускает его собственный забор, как логика не пускает любовь. Он хочет, чтобы это прекратилось, чтобы барьеры убрали, он хочет, чтобы лес снова захлестнул все те места, которые расчистил его разум: возмещение ущерба.

Я говорю: «Отец».

Он поворачивается ко мне, и это не мой отец. Это то, что увидел мой отец, то, что ты встречаешь, когда живешь здесь один слишком долго.

Я не напугана, мне слишком опасно его бояться; какое-то время оно пристально смотрит на меня желтыми глазами, волчьими глазами, неглубокими, но искристыми, как у животных ночью, в свете фар. Отражатели. Оно меня не одобряет и не порицает, оно говорит мне, что ему нечего сказать, только предъявить самое себя.

Затем его голова отворачивается от меня неестественным, почти насильственным движением: я ему не интересна, я часть ландшафта, я могла быть чем угодно – деревом, скелетом оленя, камнем.

Теперь я вижу, что, хоть это и не мой отец, это то, во что превратился отец. Я знала, что он не мертв.

Из озера выпрыгивает рыба.

Выпрыгивает образ рыбы.

Выпрыгивает рыба, резная деревянная рыба с крапинками, нарисованными на боках, нет, рогатая рыбина, нарисованная красным на утесе, дух-защитник. Она зависает в воздухе, плоть обращается в икону, он снова изменился, вернулся в воду. Сколько же форм он может принимать.

Я смотрю на висящую в воздухе рыбу-отца около часа; затем она падает и шевелится, расходятся круги, это снова обычная рыба.

Когда подхожу к забору, я вижу следы ног, рядышком, в грязи. Мое дыхание учащается, это было правдой, я это видела. Но следы слишком маленькие, к тому же с пальцами; я ставлю в них ноги и понимаю, что это мои следы.

Вечером я делаю себе новое логово, ближе к лесу и незаметнее. Я ничего не ем, но ложусь на камни и пью из озера. Ночью я вижу их во сне, такими, какими они были при жизни и когда старели; они в лодке, зеленой, выплывают из бухты.

Проснувшись утром, я понимаю, что они ушли окончательно, вернулись в землю, воздух, воду – туда, где они были до того, как я их призвала. Правил больше нет. Теперь я могу ходить где хочу: в хижине, в огороде, могу ходить по тропинкам. Я одна живая на острове.

Но они здесь были, я в это верю. Я видела их, и они со мной говорили, на другом языке.

Я уже не чувствую голода, но бреду обратно к хижине, опять забираюсь в окно и открываю консервы желтых бобов. Я выбираю жизнь, и это благодаря им. Я сижу, забравшись с ногами на скамейку у стены, и ем бобы из банки, цепляя пальцами, по несколько за раз, слишком много сразу вредно. На полу бардак, разбитые вещи – это я натворила?