Валерий Бочков - Горгона

— Я ждал, — его взгляд остановился на молотке. — Знал, что придёшь.

В кресле сидел незнакомый старик. Лысый плюгавый дед в стёганом халате. Чёрном, шёлковом, с чем-то орнаментально золотистым по траурному полю — японский мотив. Застёжки в виде золотых шишек. Шишечек. Руки, непомерно большие, желтовато-лимонные с выпуклыми ногтями, лежали на подлокотнике. Жилистые, как у гимнаста руки. Сильные.

Булькающий звук, что я слышала раньше, издавал агрегат, стоящий за креслом. Зелёный огонёк добегал до края монитора, вспыхивал красным и тут же возвращался к старту. Второй такой же аппарат шипел и побулькивал в углу. Рядом с кроватью стояла пара зелёных баллонов с белым трафаретом «кислород».

В комнате было холодно. Гораздо холодней, чем внизу.

Я остановилась в метре от кресла. Нет, не он. Мне нужна какая-то зацепка — я попыталась найти её в глазах. Они сидели глубоко в глазницах. Две ямы в тусклом фарфоре. Надбровные дуги, под ними дыры. По его костистой голове можно было запросто изучать строение черепа. Череп — символ смерти. Варварский символ чумазого средневековья — именно тогда появляется и ржавая коса в костлявой руке. В румяной Элладе смертью заведовали два юных брата-близнеца — крылатые Танат и Гипнос. Подлетали на крыльях, Танат срезал мечом прядь волос у намеченной жертвы — так, чисто аллегорически. После братья хватали свежего покойника за руки-за ноги и уносили в царство Аида. По слухам у Таната сердце было из железа. Очевидное враньё будущих клиентов, что вовсе неудивительно при характере его работы. К тому же, он, единственный из всего божественного пантеона, не принимал даров и жертвоприношений.

Рука, сжимавшая молоток, затекла. Пальцы онемели, в ладонь впивались малюсенькие иголки. Чёртов молоток весил как пудовая гиря. Нет, я просто физически не могла долбануть постороннего деда в его фарфоровый череп этим молотком.

— Зря побрилась, — сказал дед. — Некрасиво. С волосами лучше.

Дед говорил дело. Действительно — зачем? Не могла же я и вправду верить, что на месте волос из моей сумасшедшей башки вылезут…

— Змеи? — закончил дед вслух и засмеялся.

Смех перешёл в кашель. Старик трясся, продолжая кашлять. Кашлять и хихикать. Хлопнул в сердцах ладонью по подлокотнику. Мелькнула надежда, что сейчас его хватит кондрашка. Вместе с надеждой в голову влез проныра Фрейд. Венский маразматик считал истоком того эллинского мифа о Медузе Горгоне страх кастрации: мальчик, впервые видевший женские гениталии, приходил в ужас от возможности лишиться пениса. Он застывал — каменел. Разумеется, процесс превращения в камень Фрейд связывал с эрекцией. Фаллос как камень. А ведь иногда камень это просто камень. Кстати, у балагура Рабле сам дьявол с перепугу бежит прочь от дамы, спустившей свои панталоны и выставившей напоказ свою вульву.

— Сказки… это… всё, — кривясь от кашля, выдавил старик. — Легенды и мифы вашей… древней Греции… Сейчас тебе жизненную историю…

Он бессильно забился в приступе кашля, а на меня снизошла случайная радость — почти благодать: происходящее плавно выскользнуло из реального мира и с неумолимостью ночного кошмара начало перетекать в пространство абсурда. Полновесного и убедительного, сконструированного кем-то с любовью и знанием дела. То самое зазеркалье, где живой мертвец запросто читает твои мысли, где время остановлено, а память объявлена вне закона.

— Они ж… — старик прочистил горло, — они ж потому и бреют манду…

Он запнулся и, вытянув шею, издал хриплый гортанный звук — почти рык, сиплый и неожиданно громкий. После харкнул мне под ноги. Прямо на свой ковёр, с персидским узором красных арабесков на траурном фоне.

— Потому и бреют… — он вытер рот рукой, — …чтоб не спугнуть. Пацанчиков чтоб не спугнуть. Гречанки брили древние… И римлянки — ну ты-то знаешь. У иной курвы там такое растёт — сам чёрт дёру даст. Во все лопатки улепётывать будет. Хоть и чёрт.

Я разглядывала плевок на ковре. Теперь меня совсем не удивляло, что старик запросто может подглядывать в мою голову и читать там почти дословно.

— В двенадцать-то лет… — дед захихикал, — а те двенадцать это тебе не эти — там же никакого интернета с голым бабьём, там же вся порнография — дырка ногтём проскобленная в банном окне закрашенном, да картинки трофейные с Гретами и Мониками до дыр задроченные. А старшая сестричка — она и за мамку, и за папку, и за няньку — да и спит с тобой под одним одеялом, как же тут и не? Тебе ж неведомо, что она шалашовка и гадюка трипперная, тебе хоть и боязно, но сладенько уже. Хоть и противно — ведь ссаками воняет — но ведь лижешь, лижешь как мурзик сметанку лижет. А она раскинется, лярва, да ещё за вихры прихватит — туточки, вот туточки подсоси мне, зайчонок! Туточки! Там фитюлька такая, сикелёк махонький, вот его и соси, милый!