Валерий Бочков - Мужчины настоящие и другие, которые так себе

Его обычно зовут Сергей. Или Дэнни. Иногда Макс, реже Игорь.

Ему можно позвонить в любое время, через тридцать минут он уже будет ждать тебя в той забегаловке на углу Покровки. Или в ирландском баре на углу Бродвея и Семьдесят Второй, куда ты дала себе слова ни ногой после той январской ночи. Сергей (или Дэнни) не будет задавать вопросов, он будет смотреть на тебя глазами больной собаки и от этого взгляда тебе захочется удавиться, но тебе нужен кто-то именно сейчас, потому что причин удавиться у тебя гораздо больше, чем его хворый взгляд. Их, этих чёртовых причин, длинный список. Самое удивительно, что с годами этот список становится всё длинней.

Ты закажешь кофе, нет, коньяк, тут же добавишь – двойную порцию. Дэнни будет тихо пить свой «будвар» из высокого стакана, пить и следить за тобой своими безнадёжными карими глазами. На тонком стекле стакана будут оставаться кольца сухой пены, похожие на грязные кружева. По ним при желании можно отмерять время, но тебе плевать на время.

Ты закажешь какой-то сэндвич с итальянским названием, будешь жадно жевать, к помаде будут прилипать крошки, но тебе и на это будет плевать. Ты начнёшь рассказывать. Собственно, ради этого ты и вытащила Дэнни в эту харчевню на ночь глядя. За час до полуночи, за полтора – до безумия.

Ты жестока и хладнокровна, как военный хирург, от твоих слов ему будет больно, но тебе сейчас не до боли, тем более чужой боли. Тебе необходимо как можно скорей заделать пробоину в своей душе, страшную дыру, эту рваную рану, в черноту которой с невероятной скоростью всасывается беззащитное мироздание. Твоё мироздание.

Дэнни, Сергей, Макс или Игорь принадлежат к племени ручных мужчин. Ты можешь владеть ими, они с готовностью домашних животных пойдут за тобой на край света, они даже не спросят, куда и зачем. Ты можешь вертеть ими, играть, как в детстве ты играла куклами, впрочем, именно эта податливость и делает их такими неинтересными. Их всех объединяет тихая покорность, которую в глубине души они принимают за любовь к тебе.

Есть и другое племя. Оно немногочисленно – это племя, и особи его встречаются весьма нечасто. Вроде тех японских журавлей с золотистым хохолком или сибирских тигров, которых пытается спасти Леонардо ди Каприо. Мужчина этого племени носит странное имя, оно похоже на географическое название то ли реки, то ли малонаселённого американского штата.

Иногда его имя напоминает звук, издаваемый стальными механизмами. Короткий и холодный звук. А иногда его зовут просто: имей в виду – простота эта обманчива.

Он не так высок, как тебе хотелось бы, но после первой встречи ты измотаешь себя вконец бесплодными попытками понять, что он имел в виду, когда на прощанье сказал тебе: раскаяние – самое никчёмное чувство. Кого он имел в виду? Тебя? Себя?

На его теле нет татуировок, тебя это удивит. Позднее до тебя дойдёт – ты вспомнишь затейливую кельтскую вязь на плечах Дэнни и крылатого дракона на груди Макса. У Сергея на спине, от плеча к плечу, обнаружится копия Леонардовой «Тайной вечери», очень детальная, ты даже разглядишь кошелёк в кулаке Иуды. Не удивительно, что дальше трёх поцелуев у вас с Сергеем дело не пойдёт.

Отец умер так давно, что к сегодняшнему дню он перешёл в разряд почти мифических персонажей. От него осталась пачка журналов с глянцевыми снимками коллекционных автомобилей, швейцарские часы на кожаном браслете и фотография того дня, когда он в парке разговаривал с собакой. Мне было семь, но тот день я помню яснее, чем вчерашний. Тот летний день до сих пор звенит в моей памяти, как отзвук щелчка по хрустальному бокалу богемской работы. Дни вчерашние напоминают унылый стук молочных бутылок.

На мне было платье в белый горох, на отце дачные белые штаны, льняные и широкие, в них он был похож на списанного на берег весёлого матроса. Июньское солнце выныривало из-под мохнатого облака и на жёлтом песке тропинки оживали фиолетовые тени, юркий фокстерьер, вылепленный из чистого солнца высшей пробы, нёсся по стриженому газону со скоростью снаряда. Пахло летней пылью и мокрой травой, где-то играла французская музыка, трели аккордеона, переливаясь, как рябь на воде, беззаботно утекали в жаркое небо.

Фокстерьер подлетел к нам, отец потрепал его по холке, я испугалась и от неожиданности спряталась за отца.