Валерий Бочков - Горгона

Дверь, аккуратно щёлкнув замком, закрылась. На стене, между двух бронзовых светильников, висела картина смутно эротического характера в музейной раме. Стол, под белой скатертью, был плотно заставлен закусками. Генрих взглянул на меня — мельком — молча поднял рюмку. Кивнул приятелю, тот поднял свою. Чокнулись, залпом выпили. Генрих захрустел солёным корнишоном. Второй не закусывал, понюхал кусок чёрного хлеба и закурил.

Генрих продолжал хрустеть огурцом, в комнате было жарко и кисло воняло рассолом — чесноком и укропом. Я сглотнула, нащупала руку Америки. Сжала. Его кисть была вялой и влажной, как снулая рыба.

Генрих вытер губы крахмальной салфеткой. Тронул мизинцем пробор, иссиня-чёрные волосы, туго зачёсанные назад, казались мокрыми. Одобрительно кивнул, негромко спросил:

— Кто суфлёром?

— Дункель, — Америка скромно кашлянул. — Дункель.

— Лац твой? Гонору много. И дурак. Давай очкарика.

— Понял.

— Бимары тебе Гонт подтянет… — подбородком Генрих кивнул на соседа. — И всю наколку по урюку.

Затылком я чувствовала, как Америка кивает на каждую фразу.

— Урюк серьёзный, ташкентский. На хлопке сидит. Вагранку не крути, не баклана разводишь.

— Ясно…

— И башли пробей, прямо на месте. Чтоб локшу не впарил — усёк?

— Да.

Генрих замолчал, дотянулся до хрустального графина. Налил водки в свою рюмку, налил до краёв. Бережно поднял и протянул мне. Я взяла рюмку. Стараясь не пролить ни капли, поднесла к губам. Запрокинув голову, медленно влила в себя алкоголь. Генрих выудил из салатницы солёный огурец. Для меня.

— Спасибо, — я выдохнула и со стуком поставила пустую рюмку на угол стола. — Лучше закурить.

Второй, которого назвали Гонтом, хохотнул. Привстал, протянул раскрытую пачку. Я вытащила сигарету. Гонт чиркнул зажигалкой, поднёс огонь к концу сигареты.

— Пусть музыку исполнит, — сказал он.

Я растерялась.

Америка больно ткнул меня в бедро, зло прошипел на ухо: — По испански… По-испански что-нибудь…

— Петь?

— Скажи! — прошептал. — Просто скажи!

— Что говорить?

— Что угодно, без разницы! Говори!

От рюмки водки и двух затяжек моя голова отчалила и тихо поплыла. Кулаки разжались сами собой. Я вынула сигарету изо рта, пристроила её в ложбинку хрустальной пепельницы. Обвела глазами потолок, остановилась на картине — румяная лесбийская сцена оказалась невинным натюрмортом из спелых груш. Я кашлянула и неспешно начала:

Двойные «р» перекатывались под моим нёбом, как угрожающий рык. Голос, поначалу глухой и плоский, постепенно набирал силу:

Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что уже ночь. На самом деле ещё не было и десяти. Дневная жара не исчезла. Она сгустилась и накрыла город душным и потным маревом. Чернильное небо, всё в рваных тучах, кто-то упорно тянул в сторону Строгино. Приближалась гроза.

— Ненавижу Арбат, — Америка сплюнул под ноги. — Пошли по Калининскому.

— Если ты планируешь меня провожать, по Воровского ближе. Прямиком на Восстания.

— Не люблю закоулки.

Мы пошли в сторону Калининского. По фасаду телеграфа на той стороне улицы бегущая строка из красных лампочек информировала о температуре воздуха и атмосферном давлении. Плюс двадцать семь градусов Цельсия. Я оглянулась на «Прагу», башенка на торце крыши была подсвечена снизу и на фоне взъерошенного неба напоминала декорацию к детской сказке. Обычно в таких башнях сидят в заточении прекрасные принцессы. Реальность продолжала выглядеть весьма сомнительно.

— Слушай… — начала я не очень решительно. — А если… Если нет?

Америка даже остановился. Удивление сменила растерянность, которая быстро перешла в испуг.

— Кармен! Ты что?

Его лицо стало почти детским. Таким трогательным и милым, таким беззащитным, что я не удержалась и тронула его за щёку.

— Ты что? — он зло дёрнулся в сторону. — Ты что?! Они же просто…

Он запнулся, понизив голос, заговорил сбивчиво и быстро:

— Это же их наколка! Мы просто исполняем, понимаешь? Движок почти на десять штук! И мы их подставим… Ты что, не рубишь, Генриху человека завалить, как мне в угол поссать. А тут десять штук…