Дреда Сэй Митчелл - Свободная комната

Возможно, ему вообще не нужно было ничего делать. Может быть, все уладилось бы само собой. Обычно так и происходило. Вероятно, его жена устала бы оттого, что он все время работал, и нашла бы себе кого-то другого. Наняла бы адвоката и выгнала бы его из дома, чтобы туда смог переехать ее новый любовник. Дети выросли бы, обвиняя мать в том, что она загубила их детство, и ненавидя ее нового мужчину. Тогда в глазах всего мира он оказался бы не жалким человеком, который не умел принимать решения, а трагическим героем.

Или, возможно, его семья погибла бы в результате ужасной аварии, а он выступил бы в роли одинокого вдовца, стоявшего у могилы членов своей семьи с цветами, оплакившего их потерю и декламировавшего обрывки русской поэзии, столь им любимой. Конечно, он не хотел их гибели: это совсем не то, чего он хотел. Он всего лишь хотел, чтобы проблема решилась, а внезапная смерть — это один из путей ее решения. Тогда он действительно стал бы героем. Никто не винил бы его в том, что он ищет утешения в объятиях другой женщины. Есть множество стихов, которые это оправдывают.

Или, возможно, ничего этого не случится, но все равно все уладится.

В конце концов, это не имеет значения.

Он был убежден, что лучше всего ничего не делать и ждать, что произойдет.

Алекс перестает читать. Мы оба молчим. Честно говоря, я не понимаю, почему не прыгаю по комнате от радости: человек, попрощавшийся навсегда, снова заговорил со мной. Приоткрыл детали своей жизни, чтобы помочь разгадать загадку его смерти. Тут я понимаю, что именно я переживаю. Огромную волну разочарования. Я хотела, чтобы текст на стене рассказал мне намного больше. Ответил на все вопросы, которые появились у меня после прочтения предсмертного — нет, прощального — письма. Как его звали? Какие ошибки он совершил? Кто те невинные, о которых он упоминает?

Наконец я произношу, хоть и шепотом:

— Он не сказал, как его зовут.

Алекс, как обычно, отвечает в своей адвокатской манере:

— Ну, это обыкновенная русская драма. Женатая пара с детьми, снаружи все пышет счастьем, а внутри — просто бедлам. Это, наверное, пьеса, кто бы ее ни написал. Очень трагичная русская пьеса. Насколько я знаю, других русских пьес и не бывает.

— Что она трагическая, это точно, — тихо отвечаю я, — но это не пьеса, а правда.

Алекс морщит лицо в замешательстве.

— Как ты это поняла?

Теперь я стою перед выбором: показать ему прощальное письмо или нет? Это письмо настолько переполненное болью и сожалением, настолько личное, что поделиться им с кем-то другим кажется предательством. Однако как еще Алекс поймет, зачем мне это нужно?

Он с удивлением смотрит, как я подхожу к сумке. Я вынимаю письмо и протягиваю ему.

Он пронзает меня крайне обеспокоенным взглядом, когда заканчивает читать.

— Что это?

Поток слов выливается из меня наружу:

— Это предсмертное письмо, хотя я предпочитаю называть его прощальным. В тот день, когда я переехала сюда, я нашла его в прикроватной тумбочке, оно застряло за ящиками. Эту надпись на кириллице внизу письма я показала тебе в пабе. Это тот же почерк, что и на стене. Того же самого человека. Он пытается…

Слова продолжают сыпаться у меня изо рта так неловко, что, кажется, я не контролирую себя. И судя по ужасу, который все отчетливее проявляется на лице Алекса, возможно, все так и есть.

В конце концов он останавливает меня, решительно подняв руку в воздух:

— Ты сказала, что это предсмертное письмо написано человеком, который когда-то жил в этой комнате?

Я быстро киваю:

— Но хозяева, а точнее Джек, настаивает, что никто не снимал эту комнату до меня, — я захлебываюсь. Сглатываю. — Я думаю, он покончил с собой здесь…

— Что? В этой комнате? — Алекс в ужасе.

— Да. И мне нужно выяснить, почему он это сделал.

Алекс возвращает мне письмо, держа его кончиками пальцев, как будто оно служит переносчиком страшной болезни. По тому, как он смотрит на меня, я понимаю, о чем он думает. Я взрываюсь:

— Не смей говорить, что я чокнутая.

— Я и не собирался. Это жутко. Мне не по себе. Человек отнимает у себя жизнь на том месте, где мы стоим, оставляет предсмертное письмо и надпись на стене на иностранном языке, а ты ожидаешь, что я продолжу вести себя так, как будто мы только что прочитали страницу из «Гардиан».

Я бешено машу рукой в сторону стены.

— Там должен быть еще текст. Это только начало.

Чтобы доказать свою точку зрения, я начинаю сдирать соседний слой обоев, но текста там больше нет. Он должен быть там. Я не могу остановиться.