Дреда Сэй Митчелл - Свободная комната

— Гей? — подсказываю я. — Это не запрещенное слово, мам. Есть много открытых геев, и если доктор Уилсон — гей, то в чем проблема?

Папа отворачивается от меня и хмурится на маму.

— Мы можем не обсуждать Тома?

— Это я так, к слову, дорогой. Разве ты не рассказывал, что он был настоящим дамским угодником, когда вы учились в медицинском университете? Очаровательный молодой человек, щеголь и отличный танцор, не так ли? И я полагаю, изучение женской психологии было ему только подспорьем. Он наверняка знал, как правильно ухаживать за девушками.

Мне трудно представить себе доброго доктора в роли магнита для цыпочек. Мой отец, кажется, согласен со мной: у него на лице на редкость каменное выражение.

Но мама не обращает на это внимания и добавляет:

— Возможно, он так и не встретил подходящую женщину, или ему разбили сердце, и он отрекся от прекрасного пола ради того, чтобы посвятить жизнь служению другим. Я предпочитаю верить в последнее, конечно: это намного романтичнее. Кроме того, был случай с этой взбалмошной…

Мой отец раздраженно бросает:

— Ты можешь прекратить нести чушь, Барбара? Ведешь себя как сентиментальная школьница.

Мама в шоке. Я тоже. Никогда не слышала, чтобы папа позволял себе так отчитывать маму. Он не из тех, кто думает, что мужчина — глава дома. Он гордится тем, что у него с женой равноправные отношения.

Мама бросает на него по-настоящему разгневанный взгляд.

— Не нужно так со мной разговаривать, Эдвард Кендал. Том не только твой друг, но и мой — с тех пор как он помог нам во время того случая с Лизой, когда она была маленькой…

Вдруг она умолкает. Родители перекидываются напряженным, тревожным взглядом.

— Что? — спрашиваю я резко и бесцеремонно.

Папа встает на ноги.

— Нам пора идти, — он смотрит на маму. — Так ведь?

— Конечно, — мама тоже встает. Из нее как будто улетучилась вся радость. Наверное, она и не осознает, что заламывает руки от волнения.

Дар речи возвращается ко мне только тогда, когда они покидают комнату и подходят к своим пальто, висящим у входной двери.

— Доктор Уилсон помогал вам во время того несчастного случая? Когда мне было пять?

Они опять смотрят друг на друга тем самым взглядом. На этот раз мама на грани слез.

Папа качает головой:

— Твоя мама путает его с одним из врачей, которые лечили тебя в больнице после того, как это случилось, — он берет маму под руку, прежде чем я успеваю спросить что-нибудь еще. — Нужно уезжать, или мы попадем в пробки в час пик.

Между нами снова вырастает стена. Стена, построенная кирпич за кирпичом и зацементированная ложью. Отец лжет — я вижу это по тому, что он не хочет встречаться со мной взглядом. Я была права с самого начала. Только вместо ожидаемой радости я опустошена горем. Почему они не говорят мне правду? Хочу закричать на них, но папа уже открыл входную дверь и ведет дрожащую маму на улицу к машине.

Я, пораженная, стою в дверях как вкопанная, пока их машина с громким ревом мотора удаляется прочь и они оставляют меня наедине с ложью. Я хочу поехать за ними, потребовать правды. Но толку от этого никакого: папа будет придерживаться своей истории. За время работы врачом он, несомненно, научился ограждать себя от чужих человеческих страданий, отключая свои эмоции. Почему тогда его реакция на мои страдания должна быть иной?

Силы двигаться мне придают в конце концов строки прощального письма, которое я нашла у себя в комнате:

«Не нужно задавать слишком много вопросов. Они не помогут ни вам, ни мне. Меня больше нет. Оставьте меня покоиться с миром».

Человек, покончивший с собой, был так неправ. У меня так много вопросов. Они смогут помочь мне. Я еще здесь. Я отказываюсь от покоя. Если мои родители не дадут мне ответы, я знаю, кто может.

Я решительно набрасываю легкую куртку, хватаю сумку и открываю дверь.

И отскакиваю чуть назад, когда понимаю, что кто-то преграждает мне путь. У меня сердце уходит в пятки, когда я узнаю этого человека.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я Джека пораженно. Он стоит в дверном проеме моего дома. Да, моего. Не того, который я делю с ним и с Мартой, а того, который принадлежит лично мне и находится в Восточном Лондоне.

Он прищуривает глаза. Я знаю, о чем он думает: если у Лизы есть собственный дом, почему она снимает свободную комнату у нас с Мартой?

Когда я смотрю на Джека, то у меня возникает то же ощущение, что и у ребенка, который только что слез с карусели: глаза говорят тебе, что движение остановилось, а вестибулярный аппарат — что оно все еще продолжается, и ты чувствуешь тошноту. Вот как я себя ощущаю. Меня тошнит. Буквально.