Джо Лансдейл - Пойма

— Он?.. — спросил я.

— Да всё с ним в порядке. Просто приложили как следует.

Папа зашевелился. Мистер Смут поднял его в сидячее положение. Папа открыл глаза.

— Это мальчишка всё растрепал, — пустился в оправдания мистер Смут. — Я, конечно, пошёл со всеми, но ни на что такое не рассчитывал. Я-то его не судил и не вешал. Ты же не расскажешь про… ну, понимаешь, да?

— Ах ты безмозглый сукин сын, святая твоя простота, — сказал папа. Затем поглядел на Моуза. — Ради Христа, Билл, сними его оттуда.

Через два дня Моуза похоронили на нашей земле, между амбаром и полем. Папа соорудил старику деревянный крест, выцарапал на перекладине «МОУЗ» и поклялся, что как только появятся деньги, установит ему надгробие.

Попрощаться с убитым пришла пара папиных знакомых негров, которые знали Моуза, а из белых была наша семья, да и только. Существовали, конечно, среди белых и такие, которые не имели касательства к расправе над стариком, но явиться они не пожелали — а вдруг да станет известно, что они приходили на похороны к цветному?

Ночью, закрыв глаза, я увидел Моуза: вот он висит на суку, штаны спущены, зияет порез, сочится кровь, глаза навыкате, язык вывален, на шее — петля. Порядочно времени прошло, прежде чем этот образ перестал возникать перед глазами, едва только ляжешь спать, и лишь через несколько лет окончательно перестал он посещать меня регулярно. До этого же являлся по самому пустячному поводу. Просто при виде верёвки, или при взгляде на сук на дубе, или даже от того, как пробиваются сквозь ветки и листья солнечные лучи.

Время от времени приходит он ко мне и поныне — настолько отчётливо, словно всё случилось не далее как позавчера.

Из моего окна виден большой развесистый дуб. Как-то вечером ранней весной подъехал я к окну на инвалидной коляске и выглянул наружу — там, словно клочья чёрной и синей пряжи, сгущались сумеречные тени, а птицы собирались на ветвях дуба, точно ёлочные игрушки, и готовились ко сну, и вот среди них совершенно ясно увидел я старого Моуза, висящего в петле.

В тот миг не было никаких сомнений, что это он — всего лишь тень среди других теней, но в ней чётко прослеживался силуэт человеческой фигуры, а над ним — тёмная линия верёвки. Но вот я моргнул — и тогда человек и верёвка пропали.

Остались только тени под деревом со стаей птиц на ветвях, спускающаяся ночь и медленно сходящий на нет очередной весенний день.

А потом растаяли и тени — даже те, что были под деревьями.

Папа хотел было оставить должность констебля, но даже те небольшие деньги, которые приносила служба, были нужны позарез, так что уходить он не стал, а только поклялся: случись опять что-нибудь подобное, тут уж он непременно снимет с себя полномочия.

Но по большей части папа и так уже оставил свой пост. Оставался констеблем только по названию. Вообще он как будто увядал у нас на глазах. Словно унесли его мглистые волны какого-то инфернального, потустороннего моря, и поначалу папа ещё как-то барахтался, а потом перестал бороться со стихией и лишь плыл по течению, уцепившись за трухлявую доску, что уцелела после крушения корабля всей его жизни. Корабля, который разбился, напоровшись на риф под названием Моуз.

Многие из тех, кто участвовал в линчевании, раньше стриглись и брились у папы — надо ли пояснять, что в парикмахерской их больше не видели? Что же касается всех остальных, то их в основном обслуживал Сесиль, а папа в конце концов отдал ему львиную долю заработка, а сам стал заглядывать на работу лишь изредка. Переключил внимание на фермерство, охоту и рыбалку, да и то не особенно увлекался ни одним из этих занятий.

Мама с бабушкой испробовали все способы, чтобы папа выгреб обратно на сушу. Терпели. Сердились. Ободряли. Бросали хлёсткие замечания прямо в лицо. С тем же успехом могли они говорить хоть с уткой. Разве что утка в итоге хотя бы испугалась.

Когда пришла весна, лучше папе не стало. Как и всегда, он занялся посевом и посадкой, но не говорил даже о предстоящем урожае, да и вообще я не слышал, чтобы он хоть о чём-то разговаривал с мамой; иногда, самой поздней ночью, через стену было слышно, как папа плачет. Никакими словами не передать, насколько больно слышать, как плачет твой родной отец.

Много времени папа проводил у себя в спальне. Ел по большей части в одиночку — если вообще ел. Иногда говорил, но слова вылетали у него изо рта сухими и сморщенными, точно пожухлые листья. Если он сидел во дворе и видел, что мы подходим к нему, то вставал и уходил, будто мы застали его за чем-то постыдным.