Лиза Борейш: Блудный сын Франции. Роман

Арман толком не пил. Не курил. Всё было у него без помощи порока. Вот оно, непорочное безумие. Почесав в затылке, Видаль решил заняться устройством собственной персоны. Он считал себя скромным, но тем не менее собрал чемодан на колёсах, набрался наглости и поехал в Ниццу. Жить. Без приглашения. Он действительно верил, что окажет кузену честь. Ещё бы, кто такой Хью? Увёртливый делец. А Видаль – это философ, да ещё и несправедливо обиженный. Видаль гордился тем, что видит истину там, где другие видят только пустоту или хаос. Считал себя светским человеком. Являлся везде без зова, на выставках, чтениях, богослужениях, похоронах и свадьбах он возникал буквально из воздуха. Такие фокусы никому не нравились, но Видаль считал, что окружающие смущены тем, что он решил их осчастливить своим появлением. Говорил: «Здоровайтесь, не стесняйтесь». Ещё неизвестно, кто был более наглым – Хью или Арман. В дорогу Арман захватил несколько детективов скверного пошиба и такой же еды. За окном менялись картинки, Арман смотрел на молодёжь и пытался с ними разговаривать. Читал надписи на футболках и удивлялся. Он не унывал. Арман был таким оптимистом, что руки опускались. Его невозможно было ни в чём убедить или, наоборот, разуверить. Прокатиться на электричке для него – всё равно что совершить перелёт через Атлантику. Интересно. В нём было что-то детское. По дороге Видаль упарился и сошёл с поезда, утираясь платком.

Как только Хью увидел его из окна, сразу пошёл в свой кабинет и долбанул коньяка. Это не помогло. Кузен был с чемоданом. Хью выпил ещё. Теперь этот сумасшедший не даст никакой жизни! Ему нечем заняться, скорее всего, и он будет давать Хью умные советы, как лучше прожить на свете. Если ты – известное лицо, или, лучше сказать, публичное – нет ничего гаже, чем неблаговидный поступок, о котором узнала хоть одна живая душа. Представьте себе, этот богатей выгнал взашей бедного родственника! Если бы не светские обязательства быть хорошим, то есть казаться таковым, Хью отправил бы Армана либо назад, либо в психушку. В общем, избежал бы как-нибудь ужасной участи жить под одной крышей с чокнутым профессором, который жаждет понимания и внимания. Тогда Хью и сказал, спускаясь по лестнице: «Малышка, у нас беда. К нам приехал мой двоюродный банный лист, и это навсегда, как мне кажется». Мадлен только рассмеялась. Придётся сказать этому шляпнику, чтобы располагался, и вообще. «Мой дом – твой дом». В любой бочке мёда есть ложка дёгтя. Видаль сходу сказал, что он здесь всерьёз и надолго, так что вот. Попросил обед. Спросил, где здесь гамак. Устал с дороги. Такое перенёс за последнее время, что чувствует себя мучеником. С ним обошлись совершенно ужасно, его растоптали, не посчитавшись со знаниями. Всё это Видаль рассказывал уже за обедом, не забывая активно есть и жестикулировать. Похлопав Хью по плечу, Арман ушёл. Он был сыт, а все остальные – сыты по горло.

Я не разговаривал подолгу ни с кем, кроме своего дневника. Ночью я не мог спать. Днём я работал, но даже если бы нет – не заснул бы при всём желании. В моей бессоннице было нечто печальное и тёмное, будто я в чём-то крепко виноват, но не помню, что это было, и это щемящее ощущение не даёт мне спать, а я всё равно не вспомню, что же натворил. «Я не разговаривал с Мадлен после того случая под грушами. После того, когда ты развлекаешься, чувства обостряются. Чувство одиночества заливается за воротник, будто крепкий алкоголь или холодная вода. Я почувствовал себя грушей. Есть два вида груш: одни едят, по другим лупят. Мне не было весело, что странно, стало только хуже. Она съела меня, как грушу, да и всё. Мужские одноразовые победы… видимо, я до такого ещё не дорос. Или уж я отношусь предвзято. Странно воспринимать ночь как оскорбление. Как пощёчину. Это лишь подтвердило то, что я – такая игрушка, которой можно пользоваться! Я не люблю полной темноты. Она вызывает ассоциации со смертью. Как будто тебя заперли в этой темноте. Интересно, почему Мадлен не бросилась на этого… Асуи, главного садовника. Он не вызывал у неё аппетита. Внешность? Знаете, сколько себя помню, она мне мешала. От неё ничего хорошего. „Ты чем-то напоминаешь актёра, ну того, как же его…“ Вот именно. Только в доступной форме. Стыд! Такой-то для бедных. Ой нет, для богатых. Вот уж не думал быть шлюхой. Вообще, я думал стать писателем. Мадлен пусть будет шлюхой, раз ей шляется. Стойте, она – мадам Годар. „Мадам“ – так называют хозяйку борделя. Кто у них там за старшую. Не был. Читал. Чёрт с ней, с мадам Годар».