Лиза Борейш - Блудный сын Франции. Роман

Вот что я имел ему сказать. Я скажу ему это дубинкой. Коротко и ясно, потому что на словах до него не дойдёт, и он дальше будет обжираться и барствовать, словно откормленная кальянная гусеница, вообразившая, что она важнее любой бабочки; этой гусенице уже никогда не полететь. Ожирение. Я часто крутил в голове эту сказку и никогда не мог понять, что в ней хорошего. А ещё «Маленький принц», точнее фраза: «Мы все родом из детства». Если это так, я хочу избегнуть Родины. Я вырвусь из этого повседневного полиэтилена, который не даёт дышать. Я должен. Я сделаю плохую вещь, и дальше будут хорошие. Я оставлю тётю и дядю, и школу, и это случится довольно скоро. За всё это время никто по-настоящему и не спросил, что со мной не так. Хотя только и говорили, что я разболтался, пошёл вразнос и говорю всякие колкости, и почему я, такой-сякой, не заправляю кровать и не радуюсь жизни. Много шума из ничего. Они ведь ничего не знали о моей жизни.

– Ив, ты хочешь поехать на юг?

– Да.

– Надолго.

– Не мешало бы. А что, дядя?

– Ничего. Хотел знать твоё мнение.

– Там лучше, чем здесь.

– Вообще-то, от себя не убежишь.

– А я попробую.

– Сначала попробуй закончить школу.

– Классные были каникулы в Ницце. Там повсюду море, чайки, аромат роз. Я даже забыл на какое-то время, что со всеми собачусь. Меня отпустило.

– Если ты не будешь собачиться, сможешь получить там работу.

– Не знаю, что за работа, но раз уж это так обязательно, я лучше не буду собачиться в Ницце.

– Будешь помощником садовника. Не сейчас, позже.

– Да хоть завтра. Уж больно мне всё это надоело. Да не то, чтобы только всё, но и все. Но, так уж и быть, я сначала доучусь, чтобы не выглядеть круглым дураком. Хотя круглым я и так не выгляжу.

Дядя вышел быстро и без комментариев. Видите ли, я звал их с тётей «два толстяка». Дядя – толстый, я – желчный. Звали его Поль-Этиен, я говорил, что он – полиэтилен, когда дядя заплывал за буйки, нёс всякую чушь и поучения. В день свадьбы дочери его, вроде как, отпустило, тем более, что он придумал, куда бы меня, сорванца, сплавить! Вот зачем ему связи! Я всё равно найду способ заниматься литературой. Или он найдёт меня сам, одно из двух. Или всё будет плохо. Ив, помни. Сначала – убийство, потом – красота. Соберись и возьми себя в руки, в руки – биту. Встань и иди.

– Ты идёшь?

– Да, иду!

– Опять все ждём тебя!

– Вот он я!

– А ты сегодня симпатичный.

– Спасибо, Натали. Ты тоже.

Два часа проходят как в тумане, официальная часть заканчивается, пока эти жизнелюбы фотографируются на улицах прекрасного нашего Парижа, я иду домой, собираюсь и опять, и опять я нервничаю! Я как на иголках! Мне не с кем поговорить! При первой же возможности заведу себе друга или девушку, а лучше – и то, и то, это ведь разное. Надо иметь рядом кого-то, с кем можно обсудить переломные моменты. Меня трясёт. Я выхожу из дома. Жорж, наверное, скандалит с женой. Ему выходить ещё рано. Я так устал от него! От самой мысли о том, что он есть! Он превратил меня в параноика, одержимого местью! У меня появилась мечта: вот бы у меня отшибло память. Нет никакого Либермана! Ницца – реальна, это – город, а Жорж – пустое место, призрак, фантом, провал в памяти. Стереть бы его. Я бы даже согласился на несмертельный удар по голове – буду щедрым! – на сотрясение мозга, лишь бы больше его никогда не вспоминать! Оставлю его здесь, под крышами Парижа, как старую пластинку, которая уже ничего не может играть, а только скрежещет, когда на неё ставишь иглу. Жорж, не стой под иглой! Нет, стой! Я тебя жду. Это ты переспал со своей смертью, Жорж. И ею был я. Ты любишь тёмные аллеи? Любишь. Ты любишь мальчиков? Любишь. Хорошо, получи, мучитель, своё. Иди погулять, выкури сигару. Это твоё последнее желание. Ты и себя, и меня произвёл в преступники, как ни горько. Ты теперь умрёшь, а я буду в этом виноват. Я не буду оправдывать ни тебя, ни себя. Жорж, мне страшно. Мне страшнее, чем тебе, потому что я знаю, на что иду, а ты думаешь, что идёшь на прогулку.

– Жак, закрой за мной дверь!

– Сегодня я пойду с тобой!

– Нет, я сам. Мне надо подумать.

– О чём ты там думаешь каждый день?

– О том, какой могла бы быть моя жизнь. Дай мне спокойно погулять, ладно? Не будь, как твоя мать. Не лезь ко мне, когда я этого не хочу. Это очень раздражает.

Я его вижу. Он идёт, покачиваясь, будто бы под музыку. Чувствую этот вечерний ритм. Я помню, что в тот вечер играла музыка. Насилие не сочетается с ней, под это дело уж лучше тишина. Сейчас темно. Не «хоть глаз выколи», но так, что если ты идёшь тихо, тебя не видно. Я иду, как будто гуляю. Может быть, я устал после игры в бейсбол. Я сокращаю расстояние не торопясь, не прячась – иду себе, как можно ближе к деревьям, не по центру аллеи. Это будет в последний момент. Я жду, когда сдадут нервы, но они не сдают. Это хорошо, это удивительно. Ещё минуты три. Вот завернёт он за угол, там вообще никто не ходит и ничего не видно, это старый угол парка, фонари освещают сердцевину, более важные аллеи. Так часто бывает в садах. Жорж рассказывал, что ему нравится в темноте. Нарочно выбирает маршруты, чтобы ходить незамеченным. «В этом что-то есть», – как он мне в своё время сообщил. Ощущение опасности. А может, он вообще из тех грязных типов, которые выскакивают из кустов, распахивая плащ? Ну, нет, это я уже загнул. Такие демонстрации – для слабаков. А Жорж – настоящий мужчина. Муж, отец и насильник. И художник.