Стив Гамильтон - Виртуоз (в сокращении)

Да. Амелия нарисовала вторую страницу.

Ее нет при мне, но даже теперь, спустя много лет, я могу в точности описать, как она выглядела. Закрою глаза — и вижу ее целиком, во всех подробностях. На первой панели сама Амелия стояла на краю ямы и говорила: «Для этого тебе придется бросить свое притворство». Последние слова, которые я услышал от нее в тот день, прежде чем мы расстались. На второй панели Амелия уходила прочь. Ее лицо было сердитым.

На третьей она изобразила себя в доме. Зик восседал перед телевизором и держал в руке бутылку. Волосы свешивались ему на грудь. «Что там такое?» — спрашивал он. «Ничего», — отвечала Амелия.

Крупный план — лицо Амелии. Над ней — слова Зика, хотя сам он за кадром: «Сходим сегодня на это шоу. Если мы приедем туда к…» Остальное таяло и улетучивалось. Амелия не слушала его, а думала: «Пожалуй, я слишком жестоко обошлась с ним». «С ним» — то есть со мной.

Следующая панель, еще несколько фраз из-за кадра: «Ты меня хоть слушаешь? Да что с тобой сегодня?» Амелия смотрит в окно и думает: «А ведь мы похожи. Если он и заговорит с кем-нибудь, то скорее всего со мной».

На последней панели я подхватывал на лопату ком земли. Амелия думала: «Но если он не захочет… почему мне не все равно?»

Конец страницы.

Долгое время я просто сидел и смотрел на нее. Наконец включил заднюю передачу, вывел машину с подъездной дорожки и укатил домой.

Дома я перечитал страницу Амелии раз десять и все не мог поверить, что не сплю. А потом занялся третьей страницей.

Первая панель. Она снова смотрит на меня. Сегодня на ней шорты и футболка. «Так ты сегодня будешь говорить или как?»

На следующей панели я смотрю на нее. Третья панель. Что она сказала потом? «Да, я считаю, что ты притворяешься, ясно? Я знаю, ты можешь говорить, когда хочешь. Так скажи что-нибудь».

В тот раз я вынул из кармана блокнот и написал, что действительно ничего не могу сказать, честное слово. Но ведь здесь, на этой странице комикса, я мог поступить как угодно.

Потому и нарисовал четвертую панель. Я говорю. На бумаге рисовать пузыри для речи оказалось так же просто, как пузыри для мыслей. Мое первое слово после девяти лет молчания. Она просила сказать что-нибудь, и я сказал: «Что-нибудь».

Пятая панель: удивление на ее лице. «Так ты можешь говорить…» — произносит она.

Шестая панель. Мой ответ. Улыбка на перепачканном землей лице? Нет. Никаких улыбок. Голая правда. «Могу, но только с тобой, Амелия. И больше ни с кем».

Мне хотелось продолжать. Хотелось заполнить рисунками еще десять страниц и отвезти ей. Но это было бы неправильно. Нет, лучше по очереди: одну страницу рисую я, другую — она, и так далее.

Я вернулся к первому рисунку и занялся деталями, на этот раз выбирая самые важные. Время пролетело незаметно. Уже собираясь поставить будильник на ночной час, я вдруг остановился и задумался: что я делаю? Нельзя каждую ночь вламываться в ее дом, понял я. Нельзя рисковать так глупо. Достаточно просто оставить конверт в машине, там она найдет его.

Наступил следующий день. Я оставил машину возле дома Маршей, а конверт — под лобовым стеклом, чтобы Амелия увидела его в окно.

Обойдя вокруг дома, я вдруг решил, что мой план разгадан: на террасе под большим пляжным зонтом восседал Зик. Он был не один, а с Амелией, еще одним парнем с обесцвеченными волосами, торчащими в разные стороны, и девицей, волосы которой имели оттенок кислых зеленых яблок. Я изо всех сил старался не обращать на них внимания, но не мог не слышать, как они смеются, вдобавок кто-то из них выразительно захлопал в ладоши, едва я появился из-за дома. Все они принадлежали к числу лучших художников Лейклендской школы, а я был малолетним преступником, осужденным условно и отрабатывающим долг обществу.

Следующие полчаса я исступленно копал. Когда мне удавалось украдкой взглянуть на Амелию, она старательно отводила глаза. Наконец после второго похода к деревьям с груженой тележкой я заметил, что Амелии на террасе уже нет.

Прошло еще полчаса. Оставшаяся на террасе троица продолжала над чем-то работать, уж не знаю над чем. Через пять минут Зик вскочил и поспешил в дом. Через десять вернулся и что-то сказал Белобрысому и Зеленовласке. Они собрали свое барахло и ушли. Зик спустился с террасы и направился ко мне:

— Я, кажется, предупреждал, чтобы ты держался от нее подальше.

Я продолжал копать. Даже не взглянул на него.

— Я с тобой разговариваю, сукин ты сын.

И он шагнул ко мне. Обернувшись, я направил лезвие лопаты ему в шею. Больше от меня ничего не потребовалось.