Шамиль Идиатуллин - Убырлы

– Пап, – позвал я.

Папа часто дышал, глядя в стенку.

– Äti, – повторил я по-татарски.

Папа вздрогнул. Зрачки у него задрожали и повернулись ко мне. Он два раза с трудом сморгнул – между ресницами блеснула темная пленка, – и растянул рот в улыбке. Улыбка была некрасивой, все лицо перекосилось, к тому же на губах лопнула корка, и сквозь неровную щетину юркнули две черные струйки. Папа собрал губы, как для поцелуя, и тут же шевельнул ими. Я понял, что он пытается сказать «ulım» 5 5 Сынок (тат.). , и потянулся, чтобы стереть кровь с его подбородка – но тут папина голова ширкнула по обоям вниз, и он зарылся лицом в диван, странно дергая вывороченными локтями.

Ему же больно, тупо подумал я, застыв, спохватился и попытался приподнять папу за плечи. Папа передернул ими с неожиданной силой и зарылся еще глубже. Он был не тяжелый, это чувствовалось, но в диван впился, врос даже. Глупостями занимаюсь, подумал я, но от растерянности потянул папу еще раз. И он подался. Вернее, не подался, а подскочил на полметра, мотнув ногой, лежавшей до сих пор посторонней жердью, и вскинув голову. Нога ощутимо прилетела мне в бок, но я даже охнуть забыл. Папино лицо застыло перед моим лицом – и оно было не папиным. Оно было маской мертвеца, сухой, сморщенной, желто-коричневой – и за маской, очень глубоко, полыхали глаза, черно-алые, со страшной щелью вдоль тонких век и слипшихся жгутиков ресниц. Щель раздалась, как пасть, и пасть ниже ее раздалась, показывая что-то желто-серое – не зубы, не бывает таких зубов у людей, тем более у папы. Я закричал, подпрыгнул, бросился бежать, хватая Дильку подмышку, выскочил в окно – и все это мысленно. А на самом деле стоял, как травинка во льду, тихий, неподвижный и лишенный всего, что было жизнью и смыслом.

Щель распахнулась и исчезла в пучке морщин – и пучок тоже исчез. Я моргнул, вдохнул так, что больно стало, и только после этого сообразил, что папа зажмурился и снова нырнул в диван лицом, ногтями, пастью и той тварью, что рвалась из него – ко мне. Он ее давил и не пускал. А она лезла наружу, раздирая его на мертвые полотнища, как папа простынь сейчас раздирал. А я стоял и глазками на это хлопал, как посторонний.

Я не посторонний. Я на эту сторону вернулся не для того, чтобы стоять и ждать.

Я выдернул спицы, приготовился, в последний момент приказал:

– Дилька, глаза закрой.

И, уже мягко прыгая отцу на спину – так на волка с коня прыгают, с ножом и ремнями, – сообразил, что сказал по-татарски, и сестра не поймет, глаз не закроет, увидит ненужное и испугается. Но поправляться было уже некогда, правая спица уткнулась отцу в пятку, сама, я и не целился, скользнула, сломается сейчас – нет, не сломалась. Уперлась на миг в плотное и вошла в нее, как в пластилин, на три пальца – я хватом столько отмерил. Тело подо мной обмякло, я обмер от ужаса и едва не полез здравому смыслу назло смотреть, не повредил ли какой жизненный центр, и чуть не слетел на пол. Папина поясница подскочила на полметра, как с батута, и папа закостенел таким вот полураскрытым перочинным ножиком. Так не бывает, человек с грузом на спине не может вытолкнуться прямыми руками-ногами в прямой угол. То человек, зло напомнил я себе, пытаясь не свалиться и стиснув зубы, чтобы не заорать от изнуряющего усилия, мокрого жара, заливающего пальцы правой руки, и всего, что творилось.

Папа простоял горбиком пару секунд и рухнул, как мокрый матрас. Я больно стукнулся носом о его выпирающую косточку, тазовую, что ли, глаза защипало и подтопило белым, но я помнил, что будет дальше. Левая рука уперлась в папин влажный затылок так, чтобы кончик второй спицы играл в ямке на макушке, которую я не видел, еще раз нащупывать не собирался, но запомнил на всю жизнь.

Это оказалось быстро – легкий толчок в левое запястье, ощущение, что острие спицы выворачивается и ломается – держать, держать, – удар по пальцам, – держать, жар, больно, не могу, держать, не могу! – вспышка!

Папа обмяк. Я выдернул правую спицу, бросил ее на пол и сполз на пол, держа левую на отлете. Вытер правую ладонь о штаны, стараясь не смотреть, и перехватил спицу из левой. Получилось это со второй попытки, левая рука отнялась и ходила мимо, как спросонья.

Спица напоминала здоровенную сгоревшую спичку – несколько сантиметров обструганного дерева, а выше – извилистый черный прутик, неровно покрытый фиолетовыми комочками. Толком разглядеть я не успел – через пару секунд они растаяли без дыма и следа, как снег под кипятком, а сгоревшая часть спицы махом побелела и осыпалась пеплом.