Игорь Крутов - Мясник

— Хлынов? — хмуро поинтересовался генерал.

— Так точно.

— Пойдешь на обследование…

— Куда? — спросил удивленный Хлынов.

— Не понял? — повысил голос генерал.

— Виноват! — тотчас исправился Хлынов, тогда еще капитан.

— Мой помощник вам все объяснит… — Генерал сделал паузу, подошел к шкафу, где было полно книг, но как Хлынов ни силился, не мог прочитать ни одного названия. — Скажете, вы себя хорошо чувствуете?

— В каком смысле?

— Ну, вообще… — туманно произнес Харитон.

— Не жалуюсь. А что, товарищ генерал, какое-то задание? — все-таки решился спросить Хлынов. — Я готов. У меня эта бумажная работа во где сидит! — Он провел ребром ладони по горлу.

— Задание… — передразнил генерал. — Эх, Хлынов, Хлынов! Сколько лет в органах, а так ничего и не понял. Ну разве так дают задание, Хлынов? — В голосе генерала послышалось нескрываемое презрение. — Иди, иди отсюда и чтоб я тебя больше не видел!.. Задание! — еще раз усмехнувшись, повторил он.

Хлынов прошел обследование. Затем — еще одно, дополнительно. В спец лаборатории профессора Плеханова, известного на все управление своими многочисленными романами. Лежа на кушетке, облепленный датчиками и хитроумными приборами, Хлынов мечтал, как его признают годным — он ведь здоров, совершенно здоров! — и отправят куда-нибудь подальше, прочь от этой бумажной волокиты. И будет он бесшумно ползти по джунглям со встроенным в глаз фотоаппаратом…

— Одевайтесь, — равнодушно приказал Плеханов. — Вы свободны.

— Все?

— Да.

— У меня все в порядке? Меня возьмут?

— Это вам сообщат, капитан. Идите!

Нет, обманули беднягу Хлынова. Ничего ему, естественно, не сообщили, и ни в какие джунгли он не поехал. А тихо вернулся к своим бумажкам. Фотография, личный номер, спецкод, подпись…

Оперативка закончилась. Хлынов поднялся со стула, вышел вместе со всеми, пошутил с секретаршей. И вдруг замер.

ЭТО вновь стало наполнять его.

Прямо здесь, среди белого дня, в управлении…

Подруги ей завидовали:

— Счастливая ты, Ада!

И громко вздыхали, как бы подчеркивая величину этого безмерного счастья.

— Почему, девочки? — фальшиво удивлялась Ада, заранее зная ответ.

— Да брось ты!

— А все-таки?

— Ну как же! Ну как же! — искренне волновались подруги, они всплескивали руками и начинали тормошить Аду, словно старались привести ее в чувство. — А Виталий?..

Ада вздыхала. Прятала глаза. Поводила плечиком.

И вновь — все фальшиво, все нарочито, все ненатурально.

— А что Виталий? — невинно спрашивала она.

— О!.. Виталий. Виталий. Виталий. Виталий…

Это имя подруги произносили на все лады. Как бы подчеркивая множество неуловимых оттенков. Все то, что скрывалось за семью буквами.

— Бросьте, девочки!

— Ада…

— Нет, в самом деле!

— Ада…

— Вы же ничего не знаете!

— Ада…

Им и не нужно ничего знать. Потому что у них такого никогда не было. Но будет! Обязательно будет. У каждой, непременно у каждой!..

Господи, девочки, да если бы вы только знали, что на самом деле происходит между Адой и Виталием! Молчали бы сейчас как истуканы. А то и вовсе — отвернулись бы от бедной Ады. Как от старой брошенной куклы.

Но ничего не знают девочки. И Ада им ничего не скажет. Какие ни есть, а все-таки подруги.

Ничего она им не скажет. Ничего!

Пусть все остается как есть. И романтичный Виталий. И его белый «Мерседес». И обязательные цветы. И знаменитая фотомастерская…

Дурочки! Если бы они только знали… Ада открыла глаза.

Она лежала на широкой тахте, огромной и спокойной, как море. Эту тахту отец когда-то привез из Индии. Мать его тогда ругала. Идиот, говорила она, самый настоящий идиот. Другие небось машины везут из-за границы. А ты? Ну как это можно было догадаться!..

Но отец только посмеивался в усы. И гладил мать по спине. И не только. Соскучился. Полгода ее не видел. Ну и что, что Ада смотрит? Ада еще маленькая… Нет, уже не маленькой была тогда Ада, совсем пс маленькой. И многое уже видела. И как девочки целуются в закрытом классе. И что мальчики делают у себя в туалете. И как дяденьки шалят с ее мамой… Именно — шалят. А как это еще назвать? Закроются в комнате — дверь потом сквозняком все равно распахнет, но им уже до этого дела нет, увлечены! — и давай барахтаться под тонкими, почти прозрачными простынями. Конечно, шалят!

Ада тогда впервые увидела свою мать голой, и ее, маленькую девочку, впервые неприятно поразило то, что у матери под животом густо кучерявились черные волосы. И ноги были волосатые. И подмышки. И даже — о ужас! — возле сосков виднелись длинные прямые, как тараканьи усы, волосы. Все это отпечаталось у Ады в мозгу, как отпечатывается в мокрой ванночке фотография, и девочка потом часто разглядывала эту «фотографию» — мысленно, конечно, мысленно! — открывая для себя все новые и новые подробности. И с каждым разом отвращение к материнскому телу росло все больше и больше. Ада постепенно забывала, как она любила прижиматься к маме, как любила залезать к ней по утрам в кровать, сворачиваться клубочком и слушать, как стучит ее, мамино, сердце…