Уоррен Мерфи - Верховная жрица

Все пространство занимала мумия. Бунджи-лама, сложив руки на коленях, застыл в позе лотоса. Облачен он был в траченное молью выцветшее золотое одеяние. Вместо лица – лишайник и плесень, на месте глаз – черные провалы. Сквозь тонкие иссохшие губы виднелись уцелевшие зубы. В руках мальчик держал какую-то бронзовую вещицу, похожую на гантели.

– Какой же он маленький, просто карлик! – удивился Римо.

– Бунджи-ламе не исполнилось еще и пятнадцати, когда он покинул это тело.

Уильямс скривился.

– Вы что, не хороните своих покойников?

– Когда тибетец умирает, – объяснил Лобсанг Дром, – ему устраивают «небесные похороны». Тело относят на открытое место и, лишь после того как стервятники склевывают его до костей, хоронят.

– Таким образом вы экономите много места на кладбище, – сухо обронил Римо, – да еще и развлекаете ребятишек.

Лобсанг Дром посмотрел на его исподлобья.

– А как вы обходитесь со своими покойниками?

– Их кладут в деревянные гробы и погребают в земле.

– Значит, ваш ячмень попахивает мертвечиной, – произнес Лобсанг Дром.

Римо даже оторопь взяла от подобного умозаключения.

– Бунджи-лама всегда восседает в торжественной позе, – вмешался Кула, – пока не найдено его следующее тело. Лицо мумии обычно обращено на юг – в сторону долголетия. В этом проявляется почтение к старому телу, ибо не раз случалось, что старое тело указывало на новое.

– Говорят, тело предыдущего далай-ламы через десять дней после смерти повернулось лицом на северо-восток. Именно на северо-востоке был найден новый далай-лама.

– Подумать только! – изумился Римо.

– Вот и спросим бунджи-ламу, правильно ли указал оракул на его нынешнее тело, – объявил Чиун.

Все встали.

Уильямс внимательно наблюдал за происходящим.

Повернувшись лицом к мумифицированным останкам сорок шестого далай-ламы, Лобсанг Дром проговорил:

– О Угаснувший Свет! Подай знак, о трижды благословенный, правильно ли указал оракул на Свет Народившийся.

Старый бунджи-лама молчал. В его пустых глазницах ползали тени, порождаемые мерцающим светом цветного телевизора.

Из динамиков послышался голос Скуирелли Чикейн:

– Гуру сказал мне, что я, по всей видимости, узнаю свое истинное предназначение после шестидесяти.

– Почему, детка? – поинтересовалась Пупи Серебряная Рыбка.

– Потому что в шестьдесят женщина становится старухой.

– Ты хочешь сказать: ведьмой?

– Это предрассудок. Старуха всегда была символом женской мудрости. В свой шестидесятый день рождения я и обрету мудрость.

– Сладкая моя, – рассмеялась Пупи, – если в шестьдесят ты будешь выглядеть так же замечательно, к слову «старуха» в энциклопедии придется сделать новую картинку.

Пользуясь тем, что внимание присутствующих приковано к экрану, мастер Синанджу незаметно сунул руку в сундук и тут же вытащил ее обратно.

Голова бунджи-ламы, отломившись от иссохшей шеи, покатилась по полу и остановилась перед телевизором как раз в тот момент, когда Пупи Серебряная Рыбка сказала:

– Скуирелли Чикейн, я верю, что ты непременно узнаешь, каково твое предназначение в жизни, и выполнишь его.

– Все слышали? – воскликнул мастер Синанджу. – Бунджи-лама сказал свое слово!

– Бунджи-лама на экране или бунджи-лама, голова которого на полу? – уточнил Римо.

– И тот, и другой! – воскликнул Чиун. – Покатив свою голову по полу, бунджи-лама открыл сокровенную тайну самым недоверчивым.

– Недоверчивый прав, – вставил Уильямс.

Дрожа всем телом, Лобсанг Дром повернулся к Чиуну и, низко кланяясь, проговорил:

– Мне не следовало сомневаться в твоих словах, мастер Синанджу.

Мастер Синанджу склонился в ответном поклоне, стараясь скрыть ликование, сиявшее на его лице. Какие же легковерные простаки эти тибетцы.

– Это великое событие, – почтительно произнес Кула, – может быть, самое великое в моей жизни.

– Ну и кино! – пробормотал Римо.

Наутро Римо Уильямс проснулся вместе с солнцем. Скатившись с матраса, потянулся и подошел к большому стенному шкафу. Внутри с одной стороны на деревянных плечиках висели его тенниски, с другой стороны – брюки. Все запачканные белые тенниски Римо выбрасывал, черные на всякий случай оставлял. А носил он только черные или белые тенниски. Самые простые. Без каких-либо дурацких надписей или рисунков.

Брюки же Римо предпочитал исключительно хлопчатобумажные или твидовые, в основном коричневые, серые или черные. Впрочем, черные брюки, в отличие от черных теннисок, очень быстро обтрепывались – приходилось выбрасывать и их.