Филипп Джиан - Она

Смеркается. Я выпиваю большой бокал джина и говорю ему, чтобы он пришел. Впускаю его, предлагаю налить себе выпить. Я немного взвинчена. Все не так просто.

– Все не так просто, – говорю я ему. – В сущности, вы жалкий гнусный насильник, вы меня изнасиловали! Вы отдаете себе отчет в том, что вы сделали? Думаете, я смогу вам это простить?

Он садится, обхватив голову руками.

– Ах, нет, прошу вас! – говорю я ему в крайнем раздражении.

Я закуриваю сигарету.

Принимаюсь ходить взад-вперед, а он поднимает голову. Я беру пальто.

– Идемте на улицу, – командую я. – Подышим воздухом.

Очень холодно, уютно светит луна. Мы не уходим далеко, стоим возле дома рядышком в светлой ночи.

– Положа руку на сердце, – говорю я, – воздух очень хорошо пахнет, вы не находите? Скажите что-нибудь. Вам не холодно?

– Нет, нет.

– Вы уверены? Вы в одной рубашке.

– Нет, нет.

– Вы можете поставить себя на мое место?

Я не смотрю на него, но пар от его дыхания мне виден.

– Что мне с вами делать? – спрашиваю я. – Помогите мне, скажите, что мне делать.

Я кошусь на него украдкой и вижу, что он знает не больше моего, вижу, что он тоже пытается понять, что ему и самому хочется разобраться, но это напрасный труд.

– Иначе я ничего не могу, – выпаливает он после долгого молчания.

– Знаю, я не слепая, – говорю я.

Он повторяет громче:

– Иначе у меня не встает, понимаете?!

На этот раз я смотрю ему в лицо, потом пожимаю плечами и отвожу глаза.

– Что за безумная история! – вздыхаю я.

Еще минуту или две я рассматриваю небо, потом предлагаю пойти в дом согреться.

Мне приходится ждать еще два дня, чтобы увидеться с ним, – ждать, когда Венсан будет дежурить при Эдуарде, чтобы у меня выдался свободный вечер, и мы принимаемся за старое, выпиваем немного, чтобы взбодриться, и, не в силах больше ждать, он бросается на меня, и вот мы уже катаемся, как звери, по полу, и начинается наша борьба. Он срывает с меня одежду, я дико кричу. Я всерьез колочу его кулаками, он держит меня за горло, бьет, овладевает мной и т. д.

В выходные я покупаю запас дешевого белья.

По зрелом размышлении мы все-таки решили устроить этот пресловутый праздник в честь двадцатипятилетия AV Productions , и Венсан освобожден от работы в архиве, на которой он не слишком надрывался, для работы потруднее, посерьезнее, и на несколько дней я, как по волшебству, успокаиваюсь, ведь ему приходится крутиться с утра до вечера, бегать туда- сюда, то в типографию, то к поставщикам, решать гору мелких проблем, конца которым не видно, – никогда не теряя хладнокровия, – так что засыпает он уже в машине, когда мы едем домой, и сразу поднимается к себе в комнату, чтобы закончить свою ночь, тогда как моя, так сказать, только начинается.

Я ложусь и немного читаю – я не все люблю у Дэвида Фостера Уоллеса, но местами это просто фантастика, – дожидаясь, когда он уснет, – встаю, подхожу к его комнате проверить и, если не вижу света под дверью, не слышу ни звука в течение минуты, ухожу на цыпочках и покидаю дом.

Я иду через сад, выхожу на шоссе, пересекаю его, спокойно шагаю по открытой местности среди куп деревьев в тяжелых снежных шапках, искрящихся в лунном свете, иду, засунув руки в карманы, я одна, я слышу птичий крик, улыбаюсь, мысль, что Венсан может проснуться и заметить мое отсутствие, почти сладка, и я поднимаюсь к его дому, его окна освещены, труба дымит.

Патрик думает, что, когда мы с ним в подвале, я могу звать на помощь и орать до посинения, не боясь перебудить соседей, что меня успокаивает, а то ведь я затруднилась бы объяснить, почему кричу среди ночи, будто меня режут, и как можно заниматься такими глупостями в моем возрасте, играть в такие извращенные игры.

Я еще не выкроила времени об этом подумать. У меня нет ни минутки на себя, а если мне чудом удается увидеться с Патриком, мы слишком заняты нашими двинутыми объятиями, чтобы посмотреть на себя со стороны, и я откладываю на потом момент, когда придется всерьез над этим задуматься. Из страха, что этого не поймут, – я не могу отмести такой вариант.

Никто ни на минуту не поверит, что мне не доставляет удовольствия этот жуткий маскарад, при всей его извращенности, – но я никогда не утверждала обратного, никогда не говорила, что чувства у меня чисто платонические. Мне кажется, будто я пробудилась от долгого сна, – и я понимаю, до какой степени отношения с Робером под конец опошлились и утонули в равнодушии.

Я сознаю, что так не может продолжаться бесконечно, что очень скоро нам придется об этом поговорить, – но есть еще страх, что все может исчезнуть в мгновение ока, если мы заговорим, и от этого страха я цепенею. Когда я иду обратной дорогой и возвращаюсь домой, счастливая, изболевшаяся, почти потерявшая голос, он всякий раз предлагает меня отвезти, но я предпочитаю уходить как пришла, пешком, и подышать ночной прохладой, чтобы нормализовать температуру тела и души.