Фоссум Карин - Не оглядывайся!

– Подозрительного? Дети вечное тянут в рот что попало.

– Но если перед ним стояла тарелка с большим количеством вафель, он сидел один и мог не бояться, что кто-нибудь у него их отнимет,- зачем ему было засовывать в рот сразу две штуки?

– Ответьте мне: что вы пытаетесь выяснить?

– Сам не знаю.

Врач остался сидеть, погруженный в свои мысли. Снова увидел малыша Эскиля, голого, на фарфоровой скамье, вскрытого от яремной выемки вниз; он тогда увидел комок в дыхательном горле и понял, что это вафли. Два целых сердца. Огромный однородный клейкий ком из яиц, муки, масла и молока.

– Я помню обдукцию, – тихо сказал он. – Я помню ее очень хорошо. Возможно, я действительно удивлен… Нет, я не знаю, ничего не могу сказать. Такие мысли никогда не приходили мне в голову. Но, – вскинулся он, – как вы вообще пришли к этой идее?

– Ну…- начал Сейер и помолчал. – У ребенка была няня. Позвольте мне выразиться так: некоторые сигналы, которые она посылала в связи с несчастным случаем, заставили меня задуматься.

– Сигналы? Вы могли бы просто поговорить с ней?

– Я не могу с ней поговорить. – Сейер покачал головой. – Слишком поздно.

Вафли на завтрак, подумал он. Они наверняка были испечены накануне. Йонас вряд ли встал так рано утром, чтобы замесить тесто. Вчерашние вафли, резиновые и холодные. Он застегнул куртку и сел в машину. Никто ничего не заподозрил. Дети постоянно что-то жуют. Как сказал патологоанатом: набивают себе полный рот. Сейер завел автомобиль, пересек улицу Розенкранцгате и поехал вниз, к реке, там свернул налево. Он еще не проголодался, но подъехал к зданию суда, припарковался и поднялся на лифте в столовую, где продавали вафли. Купил одну упаковку, взял к ней варенья и кофе и сел возле окна. Осторожно вынул две вафли из упаковки. Они были хрустящие, явно свежие. Он свернул их пополам и еще раз пополам, сидел и смотрел на них. Сам он с небольшим усилием смог бы засунуть их в рот и даже сумел бы прожевать. Он так и сделал, и почувствовал, как они проскальзывают по пищеводу без малейшего усилия. Свежеиспеченные вафли были гладкими и жирными. Он отпил кофе и покачал головой. Невольно прокручивал в голове картинки: маленький мальчик с набитым ртом. Он размахивал руками, разбил тарелку – отчаянно боролся за свою жизнь, но никто его слышал. Только отец услышал, как упала тарелка. Почему он не прибежал на звук? Потому что Эскиль постоянно что-то разбивал, сказал врач. Но все же – маленький мальчик и разбитая тарелка. Сам бы я мгновенно прибежал, подумал он. Я подумал бы: вдруг перевернулся стул, и он поранился. А отец Эскиля спокойно закончил бриться. А что, если и мать не спала? Возможно, она слышала звон упавшей тарелки? Сейер сделал глоток кофе и намазал варенье на оставшуюся вафлю. Потом принялся тщательно перечитывать доклад. Наконец поднялся и пошел к машине. Он думал об Астрид Йонас. Которая лежала на втором этаже и не понимала, что происходит.

Хальвор взял бутерброд из миски и включил компьютер. Ему нравились звуки фанфар и лучи синего света, озарявшие комнату, когда включался компьютер. Каждый звук был для него праздником. Ему казалось, что его, Хальвора Мунтца, приветствуют как важную персону, как будто его ждали. Сегодня у него было странное выражение лица. Он был настроен на черный юмор, который любила Анни. Она часто подбодряла его фразами «Отвяжись», «Нет входа» и «Отцепись». Именно так она говорила, когда он клал руку ей на плечи, очень осторожно и по-дружески. Но она всегда говорила это ласково. А когда он осмеливался попросить о поцелуе, она угрожала откусить ему вытянутые губы. Голос говорил совсем другое. Конечно, это не могло утешить его, но помогало пережить неудачу. В результате он так никогда и не добрался до нее. Тем не менее, он был уверен: в конце концов она бы разрешила ему. Они часто лежали совсем близко, отбирая друг у друга тепло. Это уже было неплохо: лежать в темноте под одеялом, прижимаясь к Анни, и слушать тишину за окном, не нарушаемую криками отца. Отец больше не сможет наброситься и сорвать с него одеяло, отец больше никогда не достанет его. Безопасность. Привычка, чтобы кто-то лежал рядом, как долгие годы лежал младший брат. Слышать чужое дыхание и чувствовать тепло у лица. Почему она вообще все это записала? И что именно? И поймет ли он это, когда наконец найдет? Он жевал хлеб с печеночным паштетом и слушал, как в гостиной орет телевизор. Его немного беспокоило, что бабушка сидит вечерами одна и будет продолжать сидеть так, пока он не угадает наконец пароль и не узнает тайну Анни. Это что-то темное, думал он, если до этого так тяжело добраться. Что-то темное и опасное, о чем нельзя говорить вслух, можно только записать и запереть под замком. Как будто речь шла о жизни и смерти. Он написал эти слова. Написал: «Жизнь и смерть». Ничего не произошло.