Карин Фоссум - Глаз Эвы

Это был настоящий кукольный домик.

Крохотный домик с красными оконными рамами и кружевными занавесками на окнах. Он остановился, немного не доходя, но ничего не услышал — только собаку, которая тяжело дышала рядом, и легкий шелест в кронах старых яблонь. Он постоял еще немного, чувствуя, как ботинки пропитываются влагой на мокрой траве. Еще он чувствовал, что сердце все еще не может вернуться к обычному ритму — после той «гонки с преследованием» в саду. Собака смотрела на него и ждала. Из огромной пасти шел пар, она принюхивалась к чему-то в темноте, уши подрагивали — возможно, она различала какие-то звуки, не слышные ему. Он обернулся и посмотрел на особняк за спиной, где горел свет, где было так тепло и уютно. Их никто не слышал, даже собаку, когда она лаяла. Машину он оставил чуть дальше, на дороге — двумя колесами на тротуаре и с открытой дверью.

Она боится собак, подумал он удивленно. Он наклонился и ухватил пса за ошейник, а потом медленно пошел к двери. В таком крохотном домике явно не может быть черного хода, даже наверняка и замка в двери нет. Очевидно, сейчас, когда дверь захлопнулась, до нее дошло, что она угодила в ловушку. Выхода нет. У нее нет ни единого шанса.

Здание суда было бетонное, семиэтажное. Оно как бы заслоняло главную улицу города, принимая на себя порывы холодного ветра с реки. За зданием суда, в глубине, стояли в укрытии новые корпуса; зимой это было настоящее божье благословение, но летом они просто плавились в неподвижном воздухе. Фасад здания суда был украшен крайне современным изображением госпожи Юстиции над входом. Если смотреть издалека — например, встать чуть пониже, у заправки «Статойл», — она гораздо больше походила на ведьму на метле. Полиции и Окружной тюрьме принадлежали три верхних этажа здания суда, да еще эти новые корпуса.

Дверь распахнулась с жалобным стоном. Фру Бреннинген вздрогнула и заложила книгу пальцем — на фразе «перевес вероятных доказательств». В приемную вошли инспектор полиции Сейер и с ним женщина. Выглядела она неважно: на подбородке — рана, плащ и юбка порваны, изо рта бежит струйка крови. Вообще-то фру Бреннинген не имела обыкновения пялиться на людей. В комнатке дежурного в здании суда она сидела уже 17 лет, и кого ей только не доводилось видеть, но сейчас она просто не могла удержаться. Она даже захлопнула свою книгу, заложив старым автобусным билетиком. Сейер взял женщину под руку и ввел ее в лифт. Она шла, опустив голову. Двери лифта захлопнулись за ними.

Лицо у Сейера было непроницаемое, никогда нельзя было угадать, о чем он думает. Поэтому выглядел он сурово, хотя на самом деле просто был сдержанным человеком. За маской суровости скрывался человек, в общем-то, довольно дружелюбный. Не сказать, чтобы он расточал улыбки направо и налево, — нет, он улыбался, только когда хотел расположить к себе собеседника. А хвалил кого-то еще реже.

Сейер закрыл дверь и кивнул на стул, потом вытянул полметра бумажных полотенец из сушки над раковиной, смочил их теплой водой и протянул женщине. Она вытерла рот и огляделась. Кабинет выглядел довольно голым, но она продолжала исследовать его и увидела детские рисунки на стенах и маленькую фигурку тролля из соленого теста на письменном столе. Все это явно свидетельствовало о том, что у инспектора есть еще какая-то жизнь за пределами этой неуютной комнаты. Фигурка изображала полицейского в фиолетовой униформе, сильно ссутулившегося, с животом на коленках и в слишком больших башмаках. Полицейский из теста был не слишком похож на того, кто послужил для него моделью; этот человек сейчас сидел напротив нее, рассматривая серьезными серыми глазами.

На столе стояли кассетник и компьютер «CompaC». Женщина украдкой взглянула на них и спрятала лицо в комке мокрой бумаги. Полицейский не мешал ей. Поискал и нашел кассету, написал на белом прямоугольничке: «Эва Мария Магнус».

— Вы боитесь собак? — спросил он дружелюбно.

Она подняла на него глаза.

— Может быть, раньше. Сейчас уже не боюсь. — Она скомкала бумагу, получился шар. — Раньше я всего боялась. А теперь ничего не боюсь.

Река, пенясь, с ревом неслась по холодному городу, разрывая его на два дрожащих от холода серых полотнища. Был апрель. Холодный апрель. А в центре города, примерно у Центральной больницы, река начинала бурлить еще больше, течение становилось все стремительнее, как будто ей досаждали шум машин и грохот, доносящийся с фабрик, как будто река испытывала от всего этого настоящий стресс.