Патриция Хайсмит - Талантливый мистер Рипли [Литрес]

Тити крепко обняла его своей пухлой рукой.

– Держитесь, Tomaso! У вас еще будет повод дать волю слезам!

– Неужели вам не ясно, что это дурной знак! – в отчаянии проговорил Том. – Я этого просто не понимаю!

Самым дурным знаком было то, что Роверини, который до сих пор присылал такие дружеские и откровенные послания, ничего не сообщал ему насчет найденных в Венеции чемоданов и холстов. Том провел бессонную ночь, потом целый день бродил по дому, пытаясь доделать бесконечные домашние мелочи, связанные с отъездом, – расплатился с Анной и Уго, заплатил по счетам торговцам. Том ждал, что полицейские постучат к нему в дверь в любое время дня или ночи. Разница между тем, как спокойно и уверенно он чувствовал себя пять дней назад, и его нынешним состоянием, полным мрачных предчувствий, была огромной и заставляла его мучиться. Он попросту разрывался на части. Он не мог ни спать, ни есть, ни спокойно сидеть на месте. В сочувствии, которое выразили ему Анна и Уго, он ощутил иронию, а телефонные звонки от знакомых, интересовавшихся, каковы его соображения в связи с обнаружением чемоданов, попросту сводили его с ума. Он говорил всем, что выбит из колеи, настроен пессимистично, более того – исполнен отчаяния, и то, что никто не придавал этому значения, тоже воспринималось им как ирония. Его знакомые считали, что все совершенно нормально – ведь Дикки, скорее всего, убит, и очень важным в этом смысле обстоятельством было то, что все его вещи, вплоть до бритвенного набора и расчески, находились в обнаруженных в Венеции чемоданах.

Но было еще и завещание. Мистер Гринлиф получит его послезавтра. К этому времени обнаружится, что отпечатки пальцев Дикки не принадлежат. В таком случае полиция свяжется с пароходом «Эллада» и возьмет его отпечатки. Если обнаружится, что и завещание поддельное, его не пощадят. Всплывут оба убийства, что будет вполне естественно.

Оказавшись на борту «Эллады», Том чувствовал себя как ходячий призрак. Он не выспался, был слаб от недоедания, держался только на кофе, а нервы его были напряжены до предела. Он хотел было спросить, имеется ли на пароходе радио, хотя знал наверняка, что радио, конечно, есть. Приличных размеров трехпалубное судно, рассчитанное на сорок восемь пассажиров. Через пять минут после того, как стюард внес его багаж в каюту, Том рухнул без чувств. Он лежал на койке лицом вниз, подвернув под себя одну руку, но чувствовал такую усталость, что и не пытался переменить положения. Когда он проснулся, пароход уже двигался, и не только двигался, а мягко и ритмично, к его удовольствию, покачивался. Чувствовалось, что он еще может прибавить, а это давало надежду на то, что впереди – бесконечный, беспрепятственный путь и задержек на этом пути не будет. Том чувствовал себя лучше, не считая того, что рука, на которой он лежал, онемела и безжизненно повисла, так что, когда он шел по коридору, она ударялась о его тело и ему приходилось придерживать ее другой рукой. Часы показывали без четверти десять. Снаружи было совершенно темно.

Далеко слева мелькнули очертания какой-то земли; наверное, это была Югославия – пять-шесть тусклых огней, и больше ничего, лишь черное море и черное небо, такое черное, что горизонта вообще не было видно и можно было подумать, что пароход упирается в черный экран, хотя судно, не встречая препятствий, уверенно продвигалось вперед, и ветер, будто явившись из бесконечного пространства, мягко обдувал его. Кроме Тома, на палубе никого не было. Все внизу, ужинают, подумал он. Он был рад побыть в одиночестве. Его рука оживала. Он стоял на носу, ухватившись за то место, где правый и левый борта сужаются и образуют букву «V», и дышал полной грудью. В нем ожило чувство неповиновения, появилась решимость. А что, если в эту самую минуту радист получает сообщение, предписывающее арестовать Тома Рипли? Все равно он будет стоять так же бесстрашно, как и стоял. Или же бросится через борт, а для него это высшее проявление мужества сродни бегству. А что, если… Даже до того места, где он стоял, доносились сигналы из радиорубки. Но он не боялся. Пусть все будет так, как будет. Отплывая в Грецию, он полагал, что именно такие ощущения он и будет переживать. Вглядываться в окружавшую судно черную воду и не испытывать при этом страха – почти то же самое, что вглядываться в очертания греческих островов, когда подплываешь к ним ближе и ближе. В своем воображении он нарисовал эти маленькие островки, скрывающиеся впереди в мягкой июньской темноте, холмы Афин, склоны которых, как точками, усеяны домами, Акрополь.