Георгий Ланской - Не умирай в одиночку

Мама не дожила до того дня, когда я стану врачом. Она умерла зимой, когда мне было пятнадцать лет. Я плохо помню тот день, только отрывки событий. Помню мерзлую землю на кладбище, которую долбили матерящиеся мужики. Помню, что стоял и смотрел на обернутое зеленой материей тело. Помню грузно сидящего на стуле отца. Не знаю, почему он сидел, когда вокруг него стояли люди. С неба падали огромные снежные хлопья, кружащиеся на ветру. Я поднял голову от разверзшейся в земле ямы и увидел сидящего на ветке снегиря, с неуместно красным оперением. А потом была пустота и слезы в подушку в пустой квартире.

Я уехал из родительского дома, как только закончил школу. Поступить в медицинский институт мне удалось легко, видимо, протекция отца сыграла свою роль. Он и тут преследовал меня. Я не был дома пять лет. Вернулся после получения диплома, да и то лишь потому, что мой отец снова женился.

Мадина, невеста отца, была копией моей матери, такая же щупленькая и забитая, а по возрасту, она была на два года моложе меня. Когда она хлопотала по дому, таская грязные отцовские сапоги, готовя казаны плова и бесбармака, я видел в ней маму и жалел ее. Участь Мадины в доме отца была незавидной.

Я приехал к отцу в отпуск через пару лет. Он постарел, обрюзг, но столь же авторитарно излагал прописные истины, вот только где-то в уголках его глаз таилась растерянность и страх. Это было начало девяностых. Могучий СССР развалился на куски, незыблемая платформа коммунистической партии ждала крен, и все коммунисты полетели мордой вниз с насиженных мест. Впрочем, более шустрые успели подстелить себе соломку и нахапать все, что плохо лежало, став и при новом режиме полноправными хозяевами жизни. А вот отец не смог. Не удержал он должности, не приватизировал в собственность ни птицефабрику, ни хлебокомбинат, ни детский сад и остался ни с чем. С работы его пнули так, что от былой бравады мало что осталось, а тем, что еще имелось, он запугивал Мадину.

Она пришла ко мне ночью, без разговоров скользнув ко мне в постели и прижавшись к моему животу маленькими грудками.

– Увези меня, дорогой мой, любимый, иначе он меня забьет до смерти! – взмолилась она жарким шепотом. – Сожрет он меня, я уже не могу, не могу…

Я перевернул Мадину на спину и без излишних церемоний вошел в нее, испытывая при этом какое-то садистское наслаждение. Она даже не постанывала, только губу закусила и дышала тяжело и прерывисто. Я был с ней груб, как ни с одной из женщин прежде. С каждым толчком я проникал в ее лоно все глубже, а перед глазами почему-то было лицо матери, словно это она жарко отвечала на мои ласки, подаваясь бедрами вперед и отступая назад с невероятным неистовством. Мне было хорошо и стыдно. А где-то над затылком витала удовлетворенная мысль, что наконец-то я отомстил папаше.

Мы сбежали из дома поздно ночью, как воры, собрав вещи, пока отец храпел в своей спальне. На попутке добрались до соседнего города, где я жил и работал в больнице. Всю дорогу Мадина прижималась ко мне и дрожала, как напуганный воробей. Я тоже дрожал, от страха и холода – в машине, где мы ехали, не работала печка. А через два дня мне пришлось выехать обратно, чтобы похоронить отца. Он повесился в собственной спальне. В городе на меня смотрели с осуждением, я на пересуды внимания не обращал, на вопросы не отвечал и постарался уехать, как только разобрался с делами. Мадина назад не вернулась.

Мы поженились через пару месяцев после смерти отца. Но я никогда ее не любил. Жалел – да, безусловно. Не знаю, любила она меня тогда, но благодарна была безмерно за то, что я помог ей вырваться из ада. Я же иной раз недоумевал, как я польстился на этого блеклого мышонка. Ведь мои мысли занимали совсем другие женщины. Красивые, стройные, успешные… словом те, кто никогда не обращал внимания на меня, как на мужчину.

Все покатилось к черту, когда я встретил Наргис. Я и раньше заглядывался на восточных красавиц, представляя себя рядом с такой женщиной. Генетика – сложная вещь. Теперь мне хотелось властвовать над покорной и податливой женщиной, как в свое время делал отец. Но на дворе стояли другие времена. Мне было хорошо за тридцать, и если отцу в свое время досталась аппетитная должность, высокий рост и представительная внешность, меня господь всем этим обделил. Я был невысоким, щуплым и сутулым, работал на малозначительной должности и не нравился женщинам.

Наргис была первой, кто не просто отказала мне, а еще и безжалостно высмеяла. У нее был острый язык, сочащийся ядовитым презрением. В ресторане, где собирались друзья-чатлане, Наргис легко и непринужденно смешала меня с дерьмом.