Полина Дашкова - Приз

Церемония завершилась.

— Мне надо поговорить с вами, Отто, — сказал Гитлер, проходя мимо Штрауса.

— Да, мой фюрер.

— Ты должен осмотреть его, — прошептал Гейни, — он совсем плох. Мне надо знать, сколько еще осталось.

— Конечно, Гейни.

— Вы принесли, что обещали? — спросил Геббельс.

Штраус молча кивнул, и нахмурился, услышав отчаянное чужое «Нет!» у себя в мозгу.

Василиса знала, что речь идет о капсулах с цианистым калием Геббельс собирался взять их не только для себя, но и для жены, и для шестерых детей. Младшая девочка совсем маленькая, ей три года. Старшей всего четырнадцать.

Штраус открыл портфель, достал небольшую картонную коробку, протянул Геббельсу.

— Здесь десять штук. Вы просили восемь, я положил еще две, на всякий случай.

— Благодарю вас, доктор.

— Вы уверены, что хотите дать это детям? У меня есть возможность вывести их отсюда и передать под опеку Красного Креста.

Штраус не собирался говорить этого. Оно вырвалось само, он едва успел перехватить, перевести на немецкий, иначе эти две простые фразы прозвучали бы по-русски, они разрывали ему не только мозг, но и гортань.

— Еще раз благодарю, — сухо ответил Геббельс, — мы с Магдой приняли решение и не собираемся его менять.

— Господа, кто-нибудь может сказать, который час? — прозвучал на лестнице глухой голос Бормана.

Никто не мог. У всех остановились часы. Стрелки застыли на двенадцати.

— Это, наверное, как-то связано с вибрацией из-за бомбежки, — пропыхтел умник Геринг.

Фюрер ждал Штрауса в бункере, в своем кабинете. Штраус брезговал подходить к нему близко, но осмотреть все-таки пришлось. Было неприятно притронуться к страшной, изъеденной экземой, коже великого вождя. Тело его имело странный, зеленовато-багровый оттенок и уже мало напоминало человеческое.

— Кругом ложь и предательство, — говорил он чуть слышно, пока руки доктора щупали его живот, — все хотят, чтобы я покинул Берлин. Нет. Я останусь.

Заглянуть в горло вождю было крайне сложно, так сильно тряслась его голова.

— Кругом ложь и предательство, — повторил он, как только осмотр закончился. — Я останусь здесь. Или я выиграю битву за Берлин, или погибну в Берлине.

Когда он говорил, все в нем клокотало, гудело, поскрипывало, как будто сквозь тихие звуки человеческого голоса проступал натужный скрежет последних оборотов сломанного механизма. Несколько раз, как заевшая пластинка, он повторил: ложь и предательство.

«Протянет еще дней десять, не больше», — решил Штраус.

Василису затошнило. Она думала о шестерых маленьких детях, которые находились здесь, где-то совсем близко.

«Какие дети?» — раздраженно спросил себя Штраус. Но, покосившись на часы, понял, почему дети Геббельса все не выходят у него из головы.

— Вы не забыли о моих собаках? — спросил Гитлер.

— Нет, мой фюрер. Не забыл, — ответил Штраус и положил на стол картонную коробку с капсулами.

Когда генерал покидал кабинет, позади него прозвучал скрипучий механический голос:

— Нас только двое в мире. Двое гигантов.

— Простите, вы о ком, мой фюрер? — спросил Штраус.

— О Сталине.

«Ты подумал, он имеет в виду тебя? Ты правда решил, что тебя он считает гигантом, равным себе?»

Штраус зажал уши ладонями. Его шатнуло к стене. Еще один шаг, и он ударился бы головой о притолоку.

— Что, так плохо, доктор? — услышал он рядом живой женский голос с приятным баварским выговором.

В маленькой гостиной, смежной с кабинетом Гитлера, за столом сидела молодая белокурая женщина, пухленькая и свежая. Круглое лицо было напудрено, на губах блестела красная помада. Короткие волосы аккуратно завиты и уложены.

— Добрый день, фройлен Браун, — откашлявшись, уронив руки, сказал Штраус.

— Сядьте и расскажите, — приказала Ева и принялась подпиливать свои длинные ногти серебряной пилкой. Штраус послушно опустился в кресло напротив.

— Сожалею, но порадовать мне вас нечем.

— Что-то еще можно сделать, чтобы облегчить его страдания, поддержать в нем силы? — пилка вопросительно замерла и тут же занялась следующим ноготком.

— Глюкоза, витамины, — Штраус пожал плечами и добавил, кашлянув: — свежий воздух. Больше прогулок на свежем воздухе.

Ева удивленно вскинула тонкие, как ниточки, брови.

— О чем вы говорите? На улице бомбят и стреляют.

— Простите, фройлен, тут я бессилен, — Штраус поднялся.

Ему надо было скорее уйти. В голове у него опять зазвенело, громко и требовательно: «Дети. Шесть маленьких детей. Младшей девочке три года».