Полина Дашкова - Питомник

Рано утром, просматривая сводку происшествий по городу, Илья Никитич почти сразу наткнулся на убийство в Калужском переулке. В сводке говорилось, что Симакову убил ее сожитель Рюриков, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— Множественные ножевые ранения… — пробурчал себе под нос Бородин, — интересно, сколько именно.

Он тут же вспомнил, с каким раздражением повторял бомж Рюрик «дура баба», вздохнул, отправился наливать воду в электрический чайник.

Взглянув в зеркало над раковиной, он пробормотал:

— Опять, что ли, роковая страсть? Бомж приревновал подружку? Или все произошло по старой банальнейшей поговорке — от любви до ненависти один шаг? Надоела бомжу его баба, до истерики надоела, вот он и устроил кровавый спектакль. А может, приятели истерзали насмешками мол, нас на бабу променял. У алкоголиков бывает чрезвычайно болезненное самолюбие.

— И за борт ее бросает, в набежавшую волну — пропел он приятным тенором, выключил воду и отправился назад, в кабинет, продолжая бормотать,

«Однако, если учесть, что „раскрасавица княжна“ Симка с разноцветными фингалами была единственной моей свидетельницей, то версия роковой страсти покажется не такой уж убедительной. Восемнадцать ранений. Реки крови. Ритуал, спектакль, шоу. В убийстве Лилии Коломеец тоже был элемент костюмированного представления. Маска черта. Да нет, это полнейшая ерунда. Симка не видела его лица. К тому же он должен понимать, что показания она уже дала. Стоп. А почему, собственно, он должен это понимать? И почему обязательно в маске? А если Симка вообще выдумала черта с красными рожками?»

Это последнее соображение вызвало у Ильи Никитича приступ злорадного смеха. Он смеялся над собой, вспоминая, как долго разглядывал маски в магазине «Хеллоуин», как, сидя в кафе с Евгенией Михайловной, ни с того ни с сего напялил на себя эластичного «черта».

— Во-первых, могла выдумать, — пробормотал он, вернувшись к себе в кабинет с полным чайником, — во-вторых, ей могло это просто померещиться. Когда человек так много пьет, ему иногда мерещится всякая нечисть. Но есть еще третий вариант, самый интересный. Допустим, она все-таки видела его лицо, но потом от страха сочинила сказку про черта…

Бородин машинально поднял трубку и набрал служебный номер Солодкина. Бесполезно. В редакции к телефону не подходили. Взглянув на часы, он обнаружил, что всего лишь девять утра. Вероятно, рабочий день для сотрудников «Блюма» еще не начался. Он позвонил Солодкину домой, долго слушал протяжные гудки и хотел уже положить трубку, когда раздалось звонкое, раздраженное:

— Да! Слушаю! — совсем близко захлебывался плачем младенец.

— Доброе утро, могу я поговорить с Олегом Васильевичем?

— Он на даче! — крикнули в ответ. — Машуня, перестань, Господи, ну что же это такое! Извините…

— Ксения Михайловна? — быстро спросил Бородин, опасаясь, что она бросит трубку.

— Да, это я. Но только я не могу сейчас говорить, у меня ребенок плачет.

— Я слышу. Когда вам можно перезвонить?

— Вам нужен Олег, запишите его сотовый, — она назвала номер и бросила трубку. Бородин успел записать, тут же набрал, но услышал механический голос: «Абонент временно недоступен».

— Недоступен, недоступен, — сердито пробормотал Бородин, — ну что, послать оперативника на дачу? Или ехать самому? А может, сначала повидаться с юной женой? Кстати, любопытно, почему он на даче, а она с ребенком в Москве в такую жару?

Он заварил чай, машинально, без обычной тщательности и опять взялся за телефон. На этот раз ему ответили сразу.

Начальник отделения смотрел на младшего лейтенанта Телечкина круглыми выпуклыми глазами и мучительно долго молчал. Коля заставил себя выдержать этот взгляд. Он был уверен в своей правоте и отступать не собирался.

— Ну куда ты лезешь? — устало произнес начальник. — Ты хоть слышишь себя со стороны? Бомжиха Симка плясала на площади перед метро, и ты заметил, что за ней наблюдает какой-то пацан со свастикой, а потом этот пацан попался тебе по дороге к дому бомжихи, и ты, бдительный страж порядка, сделал вывод, будто на нашем участке появился маньяк-серийник?

— Во-первых, не пацан вовсе. Взрослый мужик, лет тридцати пяти-сорока.

— Хорошо. Какая разница?

— Большая. Зачем он оделся как юный фашист, панк, металлист? Либо он псих, либо это была маскировка. Ведь известно, что Симакова видела черта, то есть человека в маске черта. Правильно?