Полина Дашкова - Питомник

— Нет, а чего? — продолжала между тем уговаривать сестру Ирина. — Неужели тебе не хочется взглянуть, что там творится? А, Светуль? Ну, на минуточку! Мы просто мимо пройдем, по другой стороне улицы.

— Отстань, — Света взглянула на часы, — все, нам пора. Электричка через час, пока до вокзала доедем…

— Свет, ну давай, а? — Ира вскочила так резко, что сумка упала с колен. — Нам все равно от Пушки до Савеловского по прямой…

— Через Маяковку, — покачала головой Света, — мы доедем до вокзала через Маяковку.

— Там с пересадкой, и идти дальше. Потеряем время, — возбужденно зашептала Ира, подхватила сумку и побежала по аллее в сторону Пушкинской.

— Стой, балда несчастная! — простонала Света, кинувшись вслед за сестрой.

Бородин тревожно посмотрел им вслед, схватил Евгению Михайловну за руку и пробормотал:

— Давайте немного погуляем, поговорим по дороге. — Он чувствовал, что его так и тянет в сторону Пушкинской, и усмехнулся про себя:

«Сейчас мы выйдем на площадь и узнаем, что часа полтора назад там кого-то застрелили или сработало взрывное устройство в автомобиле. Нет, это у меня от жары. В моем возрасте нельзя сидеть на солнцепеке с непокрытой головой».

— Илья Никитич, вы поняли, что я вам сказала? — нахмурилась Евгения Михайловна. — Мне кажется, вы где-то не здесь.

— Я здесь, простите, меня разморило на солнце. Я очень внимательно вас слушаю. Вы сказали его зовут Руслан, и что-то еще о вампирах, ведьмах и вуду.

— Я понимаю, звучит совершенно безумно, я сразу после разговора с Люсей все записала, вам надо обязательно прочитать. Правда, почерк у меня докторский, то есть совершенно непонятный. Я сегодня же введу текст в компьютер, отпечатаю на принтере.

— Да, конечно… спасибо…

Он почти бежал, у него началась одышка, было трудно говорить. Евгения Михайловна едва поспевала за ним.

— Илья Никитич, куда мы так несемся, мы же собирались просто погулять, вас разморило на солнце, очень опасно бегать в такую жару.

— Я привык бегать, — он взял ее под руку, — вот дойдем до Пушкинской, потом будем гулять.

— А что на Пушкинской?

— Надеюсь, ничего.

— Классная дача у Солодкина, — неожиданно выпалила на бегу Света, — как тебе его жена?

— Никак. Он ее рано или поздно все равно посадит на иглу. Так что и говорить о ней нечего. Можно считать, труп. Как и сам Солодкин. Если человек на игле, он труп.

— Слушай, неужели правда Люська его дочь?

— Конечно. Во-первых, она на него действительно похожа, во-вторых, он же не ради нас, таких красивых, мотается со своей видеокамерой в «Очаг». Идиотам вообще везет, а уродам и дебилам особенно. Ты не заметила? — Ира хохотнула и скорчила отвратительную рожу — вытаращила глаза, растянула поджатые губы, пальцем сплющила нос, и на минуту стала чем-то похожа на Люсю.

— Тогда почему он не возьмет ее домой? И почему появился только сейчас?

— Отцовские чувства взыграли, совесть замучила, а может, просто свихнулся от наркотиков. Да хрен его знает, — Ира махнула рукой, — я вообще не понимаю, зачем такие, как эта Люська, живут на свете.

То же самое Ира сказала семь лет назад, когда они попали в семейный детский дом и увидели Люсю. Низенькая, толстая, с плоским лицом, с круглыми глупыми глазами. Такой уродины, такой идиотки сестрички еще не встречали.

Она все время улыбалась и старалась всем угодить, понравиться, со всеми хотела подружиться, но особенно навязчиво льнула к близняшкам, ходила за ними по пятам, заглядывала в глаза, чистила им сапоги, стелила постели, красиво взбивала подушки и сама была готова стелиться перед ними, словно коврик, у которого нет другого назначения, кроме того, чтобы по нему ходили ногами. Она подметала и мыла пол каждый день, а перед сном изводила рассказами о своей волшебнице тете, у которой в пушистых клубочках пряжи хранятся немыслимые сокровища, драгоценные камни, золотые монеты. Близнецы обязаны были относиться к идиотке как к родной сестре. Они не имели права ее обидеть, за это их могли посадить в дисциплинарный карцер, в сырой темный погреб под сараем.

Но Люсю нельзя было не обидеть. От нее исходил особенный, ни с чем не сравнимый, сладкий и манящий запах жертвы. Разве может остановиться акула, чувствуя кровь? Разве в силах охотничья собака не бежать за подстреленной дичью?

К тринадцати годам Люся стала еще уродливей, лицо ее покрылось подростковыми прыщами. Сестры тихо корчились от смеха, наблюдая, как она прилипает к зеркалу, без конца чем-то мажет прыщи, возится со своими несчастными жиденькими сальными волосенками, делает идиотские прически, нанизывая на голову всякие яркие резинки, заколки, зажимы, штук по десять на каждую прядь.