Вольфганг Хольбайн - Немезида - От полуночи до часа кошмаров

Я уставился на нее непонимающим взглядом. Память, которая в первый момент была совершенно бессвязной, наконец, высвободила вторую часть моих воспоминаний. Я вспомнил: это Элен. Ее зовут Элен, а не Мириам, это имя, словно спусковой механизм моих воспоминаний, вдруг вернуло мне целый вихрь мыслей, словно скопище темных, неприятных теней. Мое путешествие в Грайсфельден, прибытие в бывший интернат, бывший монастырь, знакомство с остальными, которые приходились мне какими-то дальними родственниками, с которыми я должен буду оспаривать какое-то огромное таинственное наследство. Мириам. Фон Тун, старый седой поверенный в делах, который первым познакомил нас с завещанием сумасшедшего Клауса Зэнгера, его падение в шахту, моя попытка поехать вместе с Эдом в деревню за помощью, крепостная решетка, которая обрушилась на наш автомобиль…

Мое оцепенение бесследно прошло. Картинки, которые теперь мелькали у меня в голове, были не менее хаотичными, чем прежние, но было существенное различие: эти воспоминания были настоящие. Эд был мертв, и я мог бы тоже умереть. Я рывком выпрямился на стуле, так что Стефан, который стоял за моей спиной и удерживал меня, быстро поднял руки, чтобы схватить меня снова, если это будет необходимо. Теперь-то я знал, кому принадлежит третий голос.

— Что…?

— Тебе чертовски повезло, — перебила меня Элен. Она поставила пузырек с одеколоном на стул рядом с собой, на котором в причудливом ассорти уже расположились самые разные импровизированные приспособления для пыток: открытый футляр для швейных принадлежностей, запачканная кровью кривая игла, куча испачканных кровью носовых платков и различные предметы из аптечки первой помощи, которая, вероятно, была уже антиквариатом, равно как и автомобиль, из которого ее достали и которой его снабдили еще тогда, когда он только сошел с конвейера. Если тогда вообще были конвейеры.

— Это ушибленная рана. Пришлось зашить ее, но не беспокойся. Шрам на лбу будет почти незаметен среди морщин на твоем лбу. Чем старше ты будешь, тем незаметнее будет шов.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Юдифь. В то время как в поведении Элен явно недоставало сочувствия или хотя бы заботы, в лице Юдифи этого было с избытком — в той его части, которую я в состоянии был узнать. Что касается остальной половины лица, на нем были явны следы работы Элен. Очевидно, что ее способности как медсестры были не лучше, чем навыки врача. А я надеялся, что как врач она хотя бы лучше. Полдюжины кое-как наляпанных кусков пластыря лишь слегка прикрывали раны, а из уха торчал неаккуратно сложенный комок ваты. Юдифь была бледна, как и Мария, которая сидела чуть в стороне, на одном из стульев, скрестив на груди руки, и беспокойно оглядывалась по сторонам, словно в поисках мышиной норки, куда она могла бы забиться.

Не хватало только Эда. Но Эд был…

— Эд, — пролепетал я. Мой язык тяжело ворочался во рту и не слушался меня. — Что с Эдом? Где…?

— Он там лежит, — ответила Юдифь. Она сделала движение головой в направлении кухонного стола, но я вдруг спохватился, вспомнив пылающий бикфордов шнур, проходящий через мой затылок, и не стал поворачивать голову вслед за ее жестом. Вместо этого я облокотился на стул и максимально выпрямился, чтобы подняться вверх. Сначала мне стало дурно, все закружилось перед глазами. Ноги сделались ватными и, казалось, не выдержат моего собственного веса. Но через несколько секунд приступ слабости прошел и исчезло чувство, что моя голова вот-вот лопнет. Если это был приступ мигрени, то он был самый странный из тех, что я могу припомнить.

— Пожалей себя, тебе еще рано бегать на марафонские дистанции, — поспешила с советом Элен. Возможно, она права, но я все равно ее проигнорировал. Я с трудом преодолел расстояние до стола, а когда я подошел к нему, мне пришлось схватиться за его грубую столешницу. Головной боли, которая могла вернуться, я не почувствовал, но мое сердце стучало. Мне вдруг стало страшно смотреть на Эда. Будь он жив, я охотно дал бы ему в зубы, но мне совсем не хотелось видеть его мертвым.

Но мне и не пришлось. Эд не был мертв. Он представлял собой душераздирающее зрелище, и если бы он только был в сознании, он наверняка бы пожелал в этот момент быть мертвым, но он был жив. Его футболка была разрезана вдоль тела, и было видно, что его грудь усеяна маленькими колотыми ранами, ушибами и гематомами, они уже начали переливаться всеми цветами радуги. Голова его была забинтована, как у мумии, оставались лишь маленькие щели на месте глаз, носа и рта. Несмотря на большую толщину, бинт кое-где промок от крови насквозь.