Джон Кейз - Танец духов

Люди перед ним продвигались вперед мучительно медленно — пара шагов вперед, багаж за собой, остановка; еще шаг и короткая пауза в разговорах, багаж за собой, остановка…

В первый раз глаза Уилсона задурили, когда ему было лет девятнадцать-двадцать. Тогда он перепугался насмерть. Думал, каюк, опухоль мозга. И что слепота — необратимая. Но в больнице сделали томографию мозга и успокоили. Диагностировали крайне редкую «офтальмомигрень», о которой врачи знали только то, что ее вроде бы провоцирует стресс. Соответственно и в медицинской литературе Уилсон не нашел никаких вразумительных советов — только некоторое утешение для тщеславия: все сходились на том, что болезнь поражает в основном людей, которые обладают исключительными умственными способностями.

Так или иначе, чертово сужение зрения и внезапное отупение не были чем-то страшным. Всего лишь кратковременная неприятность, которая не причиняла никаких разрушений в его гениальном мозгу. Эту напасть следовало попросту мужественно переносить. Головная боль неприятная, но терпимая, приступы случаются несколько раз в год и длятся не больше получаса. Уилсон научился не дергаться и не паниковать и более или менее спокойно «пересиживать» припадки.

Подлость болезни заключалась в том, что приступ случался как раз в важнейшие, решающие моменты жизни — когда, невзирая на стресс, требовались предельно чистая голова и максимум концентрации. И пережидать в этой ситуации было чудовищно трудно.

Впрочем, он всегда справлялся. Скажем, на университетском футбольном поле, когда Уилсон блестяще отработал три молниеносных паса, даром что видел мяч словно сквозь замочную скважину и за пеленой золотого дождя. Или в комнате для допросов, когда прокурорская волчья стая обещала оттянуть его по полной программе, если он не начнет сотрудничать. Ни болельщики на трибунах, ни следователи — никто не заметил, что перед ними полуслепой и полуневменяемый. Тип из Пентагона ревел что-то про сто тридцать первую статью параграф такой-то, про суверенное право государства на отчуждение опасной интеллектуальной собственности, про ненарушимость государственной тайны, про то, как его поимеют… а Уилсон пережидал. Кивал, строил понимающие рожи, пытался отшучиваться. В итоге эти оголтелые его действительно поимели — через Мэддокса, но это было позже.

А в следующий раз когда случилось? Ага, конечно, приговор! И потом, без привычной многомесячной паузы, — в самолете по пути в могилу колорадской тюрьмы для самых отпетых.

Опять-таки ни судейские, ни заключенные в самолете — никто не заметил наката его «слепоты». Зверской силой воли он держал себя в руках. Хотя чего ему это стоило!

Вот и сейчас он старался игнорировать то, что люди по сторонам пропадают из его зрения, что мир сужается до туннеля прямо перед ним — и шум в голове начинает заглушать реальные звуки.

— …первый раз?

Уилсон усиленно замигал, повернул голову на женский голос.

— Простите, мэм?

— Я говорю — летите самолетом первый раз?

Очень сосредоточившись, он разглядел сквозь золотистые круги девочку лет двенадцати-тринадцати. Наивная такая, рыженькая, стрижена под мальчика.

— Нет, миллион раз летал.

— И… и как оно… страшно? Я, честно говоря, еще никогда…

Девочка смотрела на него серьезно-пресерьезно.

Секунды таймера тикали.

— Разыгрываешь! — сказал Уилсон. — Такая большая — и никогда не летала?

Он навел остаток зрения на свое запястье. Пять сорок восемь. Пять тридцать три. Пять двадцать.

— На земле куда опасней, — сказал он. — Самолеты — очень надежные аппараты.

Очередь продвинулась на несколько шагов. И девочка пошла вперед — приволакивая ногу и опираясь на костыль. Догнав ее, он спросил:

— Неудачно покаталась на лыжах?

Девочка неловко рассмеялась:

— Что вы! Про лыжи я и мечтать не могу.

Она хотела добавить еще что-то, но осеклась.

— А-а, — сказал Уилсон, — извини. Я маленько подслеповат.

— А что с вами?

Вопрос поставил его в тупик. Потом он сообразил: рука на перевязи!

— Ты про это? Да так, оступился, считай, на ровном месте.

Девочка сочувственно улыбнулась.

Через неполных пять минут эта улыбка навсегда исчезнет из этого мира. От большинства в этой очереди останутся только клочья мяса и раздробленные кости. Он без труда во всех подробностях представил себе: кровь, много крови, летящие во все стороны осколки стекла, обезображенные трупы, оглушенные взрывом раненые пытаются подняться с пола… и тишина. О, в первый момент после взрыва — после того как все, им взметенное, опадет — в этот момент наступает необычайная, торжественная тишина. Крики, стоны, вопли ужаса — все начнется потом.