Крис Хаслэм - Двенадцать шагов фанданго

Бенуа долго смотрел на меня, затем вскрыл новую пачку сигарет.

— Может, тебе лучше, — сказал со вздохом, — продолжать шоферить, а?

Я почувствовал, как сжалось мое сердце, а внутренности похолодели. В ближайшее время этот субъект собирался поднять свою пушку и упокоить меня навечно. Каким смехотворным и абсурдным это ни казалось, столь печальная участь была для меня реальной. Язык прилип к нёбу, и по мере того, как в кабине темнело, я чувствовал: воздух становится все более разряженным из-за нехватки кислорода. Подобно пьяному пловцу-полуночнику, начал с трудом ловить воздух, неожиданно и со страхом осознав, что заплыл за зону освещения береговыми огнями и не мог вернуться обратно.

— Увеличь скорость, — скомандовал Бенуа. — Держись к ним ближе.

Я нажал на газ и медленно покачал головой. Это было мое первое столкновение с опасными преступниками в течение более пятнадцати лет периодического злоупотребления наркотиками и нарушения закона. Казалось неадекватным и несправедливым, что я подвергся столь беспощадной каре за свое первое, фактически, преступление.

— Ты знаешь, что это несправедливо, — пожаловался я Бенуа. — Я не знал, что порошок принадлежит Жан-Марку. Он, черт возьми, не спрашивал о нем, а я должен погибать ни за что…

Неожиданно я исчерпал запас слов из-за захлестнувшей меня волны жалости к себе и впервые за долгое время, насколько помню, начал хныкать. Мысль о том, что я должен умереть, напоминала произведение абстрактного искусства уровня «Святого семейства»): ее можно было рассмотреть, обдумать и понять со стороны, но вблизи она теряла смысл и была способна привести в замешательство. Моя гибель означала разрушение, уничтожение Вселенной, и это не поддавалось разумению. Разум умолк ради самосохранения, и я почувствовал, как мне неудобно сидеть на своем месте из-за того, что мое тело сжимается.

— Это несправедливо, — бормотал я.

Бенуа пожал плечами. Он полагал, что мои проблемы его не касаются.

— Ты не должен убивать меня.

— Ты не должен был рассказывать той безумной сучке, где зарыт порошок. Ты мог рассказать об этом нам. Честно говоря, ты действовал в этой ситуации как большой дурень.

— Ты все еще собираешься меня прикончить.

Бенуа не ответил, но он подал мне мысль. Я мог вытащить ковер из-под красочных туфель Луизы и сообщить Жан-Марку подлинное место хранения кокаина, но это вовсе не значило, что мне сохранили бы жизнь. Жан-Марк не будет желать покончить со мной до тех пор, пока не заполучит кокаин в свои руки, а это должно случиться в отдаленном месте, где он сможет легко меня прикончить. Теперь, когда Луиза проявила свою подлинную суть, я мог больше не поверять ей свои интересы. Единственная возможность, при которой я мог передать Жан-Марку кокаин и остаться жить, заключалась в совершении акта передачи при свидетелях. «Мне придется выступить вместе с Гельмутом», — подумал я с сожалением.

— Должен быть другой путь выпутаться из этого, — возразил я, не обращаясь, собственно, ни к кому. Никто и не ответил.

Я опустил стекло дверцы и позволил ночной тьме проникнуть в кабину. Тьма смешалась с темными мыслями в моей голове, мысли предлагали увлечь с собой в могилу и Бенуа, наскочив на бешеной скорости на придорожный валун. Подобные идеи не отвлекали.

— Почему именно меня следует пристрелить за это?

— Не тебя, — пробормотал Бенуа.

— Но ведь именно я на прицеле, разве не так?

Он сложил на груди руки и свесил голову, глядя под бровями на задние огни машины босса.

— Послушай, — настаивал я, — ты можешь или не можешь ответить на мой вопрос?

Он поднял руку и потер свою щеку так, чтобы я не мог видеть его лицо. Я улыбнулся, но радости мой триумф мне не доставил.

— Фу, до чего же ты мерзок! Какой, должно быть, ты злодей. Ты собираешься убить меня, разнести мои чертовы мозги по сьерре из-за того, что какой-то пижон, у которого больше денег, чем у тебя, заставляет сделать это. И разве ты знаешь для чего, а? Ты даже не знаешь, почему должен убивать меня, знаешь только, что твой босс слишком умен и слишком труслив, чтобы сделать это собственными руками. Как ты сам относишься к себе? — Я произносил довольно действенные проповеди, судя по тому, что его обожженная шея побледнела. Раньше я никогда не задирался с сильными людьми, но сейчас мне было нетрудно это делать. Слова как-то облегчали боль, развившуюся из-за моего отказа лечить недуги. Я даже не понимал, почему вызывал в нем волнение, но мои горькие слова жгли язык и не желали, чтобы я удерживал их в себе. Резкая речь должна была давать соответствующие результаты, но отсутствие реакции не могло сейчас сдерживать меня. — Говорю о том, — продолжал я, — что подсказывает твое поведение. Оно подсказывает, что ты деревенщина, мелкий игрок, лакей. Ты один из тех тупых негодяев, которые думают, что роль вышибалы дает власть, что роль подручного заставляет людей уважать тебя, что твой сифилитический пистолетик служит твоему мелкому сифилитическому тщеславию…