Александр Проханов - Виртуоз

— Дом сталинский. Строили пленные немцы. Гранит на фасаде был захвачен в немецких обозах после разгрома немцев под Москвой. Из этого гранита Гитлер хотел соорудить памятник немецкому солдату в центре Москвы. А теперь гранит украшает ваше жилище, Алексей Федорович. Такова непредсказуемость русской истории. — Лобастов довольно улыбался, видя изумление Алексея. — А теперь осмотрим ваши апартаменты.

В кабинете был удобный стол с компьютером, книжный шкаф, и котором были собраны поэты Серебряного века. Алексея удивило это собрание, будто кто-то знал о его увлечениях. Гостиная радовала глаз круглым столом, диваном и креслами, музыкальным комбайном и плазменным телевизором. На стене висел портрет царя Николая, масленый подлинник Репина, эскиз к картине «Государственный совет». На тумбочках были расставлены бронзовые буддийские статуэтки, фарфоровые китайские фигурки, африканские идолы из черного дерева. В просторной спальне разместилась широкая кровать под атласным покрывалом. Над головой — застекленная коробка с лазурными бабочками. Платяной шкаф, полный костюмов, плащей, модных курток, стопок свежего белья. Еще одна комната с кроватью, предназначенная для заезжих гостей. Столовая с буфетом, где сверкал хрусталь, белел фарфор, отливала серебром плетеная корзинка с ложками, ножами и вилками.

— Ну, как? Отличается от жилища вашей почтенной Маргариты Ильиничны?

— Что я здесь буду делать? Для чего все это?

— Не торопитесь, мой друг. Все узнаете. Отдыхайте, приходите в себя. Если что, звоните. Вот телефоны мои и моих помощников, — Лобастов высыпал на стол несколько визитных карточек с голографическими двуглавыми орлами. — До скорого свидания. Уверен — до очень и очень скорого.

Лобастов вышел из квартиры. Хрустнул, зашелестел уходящий вниз лифт. Алексей остался один среди гулкой пустоты огромных апартаментов.

Он был ошеломлен, потрясен случившейся с ним переменой. Еще утром — деревянные двухэтажные срубы, кричащий за забором соседнего дома петух, полусгнившие венцы с прибитой ржавой дощечкой: «Улица Базарная», пожелтелые фотографии на тесном музейном столике. И внезапное вторжение шумных, бесцеремонных людей, загадочная грозная воля, вырвавшая его из привычного уклада, перелет над Сибирью под надзором молчаливых охранников. Необъятная, великолепная, царственная Москва, пугающая своим богатством и своим равнодушием. И эта невообразимая квартира, куда он помещен то ли как желанный гость, то ли как опасный пленник.

Он еще раз обошел комнаты. Открыл бар, в котором сияло скопление бутылок,— виски, коньяки, мартини, сухие итальянские вина. В тумбочке у кровати лежала толстенная пачка денег. В ванной все сверкало белизной и никелем. На крючке висел белый махровый халат, были сложены розоватые полотенца. Вернулся в кабинет и открыл книжный шкаф. Томик Гумилева — «Под смутный говор, стройный гам, средь мерного сверканья балов так странно видеть по стенам высоких старых генералов». Томик Мандельштама — «Только детские книги читать, только детские думы лелеять». Томик Иннокентия Анненского— «Среди миров в мерцании светил одной звезды я повторяю имя». Он не раскрывал книги, глядел на них с нежностью и любовью, испытывая благодарность к тем, кто, узнав о его пристрастии, приготовил их для него.

За окном в фиолетовом тумане пульсировал огненный крест. Мерно рокотала Тверская. Горели в вечернем небе рубиновые звезды. Он стоял в гостиной, не зажигая люстры, и ему казалось— из углов надвигаются медленные молчаливые тени, обступают, тянутся невидимые чуткие руки.

И вдруг внезапный ужас, черно-фиолетовый мрак нахлынули на него. Он был пойман, приведен сюда на заклание. На мучительные истязания и пытки, которыми хотели вырвать у него признание в каком-то ужасном грехе. Не его, а совершенного кем-то из его предков, из дальних предшественников, из первобытых пращуров. Быть может, в первородном грехе, который, непрощенный, передавался из поколения в поколение, множился и усиливался другими грехами. И теперь в нем, Алексее Горшкове, достиг ужасающей полноты, за которую ему придется растачиваться, искупая своей мукой и смертью чудовищные прегрешения предков.

Ужас был необъяснимый, реликтовый. Огненный крест пылал за окном. Он был распят на этом кресте. Площадь кипела толпой, сбегавшейся поглазеть на его смертные муки. Рубиновые звезды были полны его крови. На домах и на крышах пламенели надписи, извещавшие о предстоящей казни. На крыше противоположного дома, словно выложенная из раскаленных углей, горела надпись «ИКЕЯ», насмешливо и глумливо перекликаясь с «НИКОЙ» святого распятия.