Александр Проханов - Виртуоз

Вспышки под потолком продолжались. Тяжелые синие камни падали в мозг, погружались в вязкую глубину. Пробивая слои памяти, будили уснувшие архетипы, которые порождали сказочных существ, чудовищных духов, волшебных персонажей детских сказок. Время двигалось вспять, пространство казалось резиновым. В таинственных нишах обнаруживались странные моллюски, зы6кие, огромного размера икринки, птичьи и змеиные яйца, в которых пульсировали зародыши. Это оживала прапамять, выносившая на поверхность реликтовые формы. Действовала обратная волна эволюции. Виртуоз чувствовал, как непомерно увеличивается объем его памяти, как в нее вторгаются образы, едва промелькнувшие в младенчестве, переживания, доставшиеся по наследству, знания, которые никогда не приобретал. Сцена при вспышках синего света шевелилась, на ней взбухали бугры и комья, будто в темном подполье начинали расти сырые грибы, пучки бесцветной плесени. Заметил, как в соседнем ряду, словно синяя маска, возникло и кануло лицо модельера Любашкина. В нем была мука пациента, пробуждавшегося после наркоза.

Внезапно он ощутил запах гари. Так пахнут тлеющие свалки, разграбленные и преданные огню города,— зловонье ветоши, обугленные трупы, испепеленные кости. Гарь сменилась сернистым духом горячей окалины, словно где-то рядом работала кузня, пламенел уголь, раскалялся добела металл. Но это могло быть близкое жерло вулкана, источавшее удушливые газы преисподней, слезоточивые испарения ада, где мучилась и терзалась изъедаемая кислотами плоть. Повеял прохладный дивный ветер, напоенный благоуханием сладких цветов, медовых плодов и соцветий, — запах райского сада, где над белой чашей цветка трепещет крохотная перламутровая птица, высасывая чутким клювом капли нектара, а на фаянсовом блюде, отекая соком, лежат виноградные кисти, круглятся груши и яблоки, пламенеет мякотью надкусанная ягода клубники. Его опьянил удушающий запах жаркого женского тела, горячих подмышек, влажных грудей, которые целовали его безумные губы, сжимали жадные пальцы. Обморочно полыхнул, заставил задохнуться терпкий запах раскаленного белка — извержение боли и сладости. Запахи менялись, рождая галлюцинации, погружали в миры, о которых он едва догадывался. Простор золотистой африканской саванны с гривами трав, в которых скользят невесомые стада антилоп. Сумрачный музейный подвал с отсырелыми камзолами, бальными платьями, линялыми камергерскими лентами. Азиатская харчевня посреди многоцветного рынка с синим дымом жаровен, румяной горой лепешек.

На сцене в тусклых отсветах носились тени, взлетали руки, развевались волосы. Это было порождения хаоса, которого не коснулась творящая воля, не выстроила созидающая сила. Напоминало тучи, летящие на осеннюю луну, и в их бессмысленных вихрях была тоска неодухотворенного мира.

Виртуоз оглянулся в зал — лицо архитектора Кнорре было исполнено страдания, словно замысел его распадался, уносимый разрушительными вихрями хаоса.

Воцарилась тишина и недвижность. Из гулкой пустоты, с перекатами, переливами, раздался голос. Зазвучали слова, бурливые, страстные, с клокочущим хрипом, пылкими воздыханиями. Казалось, тот, кто говорил, торопился поведать внезапно открывшуюся истину, поделиться увиденным чудом, предостеречь, спасти. Ему не хватало слов, перехватывало дыхание. В зарницах возникла одинокая, стоящая на возвышении фигура и распростертые, лежащие ниц тела. Это был пророк, проповедник. В него вселился Дух. Похожий на песнопение голос воспроизводил вибрации горнего мира. Слова на древнем языке выражали незыблемую, во все времена неизменную суть. Виртуоз ощущал величие слов, чувствовал тончайшую мембрану, отделявшую его от сути, старался пробиться в ту область, откуда излетали слова и смыслы. Бурливый голос умолк, и ему на смену из другой части сцены понеслась звонкая, как трепещущая тетива, молвь. Взлетала и падала синусоида, состоящая из крылатых звуков, каждый из которых напоминал выпущенную стрелу или ласточку с серповидными крыльями. Язык был неведом Виртуозу, но вещал все о той же божественной сути, которая врывалась в мир посредством пернатых слов. Зарница освещала одинокую фигуру и множество других, павших ниц. Третий пророк, окруженный внимавшим людом, озарялся таинственным блеском. Его сочные слова напоминали букеты экзотических цветов, которые он рвал на райских лугах и рассыпал перед собой тяжелыми влажными ворохами. Язык был непонятен, но проповедь была все о том же, заповеди были все те же.