Александр Проханов - Виртуоз

Алексей чувствовал священную тайну, сочетавшую множество людей в единую артель, обратившую их таланты и жизни на Общее Дело. Слабые и смертные, объединенные в Общем Деле, они обретали мощь и бессмертие. Были способны создавать империи, осваивать материки, улетать в другие галактики, зажигать погасшие солнца. Об этом учили русские космисты и мистики русской истории. Об этом говорил ему вид громадного танкера, предназначенного для ледовых морей и полярных радуг. Об этом гудели трубы и били бубны, призывая его на царство, нарекая Императором Полярной Звезды.

— А теперь, Алексей Федорович, на пути к нашему главному стапелю хочу показать вам удивительный уголок завода, — директор загадочно улыбнулся, и его голубые бусинки затеплились, как огоньки.

Они миновали корпуса с зияющими провалами, в которых сквозила туманная металлическая тьма.

— Это эллинги, с которых сошли на воду сотни атомных подводных лодок, составивших мощь советского ракетного подводного флота. Теперь, увы, они пустуют. Да и лодки уже устарели, выбывают из состава флота, — директор с благоговением и печалью смотрел на облупленные строения и огромные черные скважины, из которых, как из утомленных долгими родами маток, выходили длинные громады лодок. Погружались в пучину, где шла невидимая миру борьба подводных гигантов.

Среди этих облупленных, закопченных строений приютилось странное сооружение, нелепый обломок. Кирпичное крыльцо в древнерусском стиле с пузырчатыми колонками и подвесками. Часть стены с одиноким окном, которое украшал изящный каменный наличник. Из кровельного, нелепо лежащего железа торчал невыразительный крест. Сквозь окно светился чахлый огонек.

— Это, Алексей Федорович, все, что осталось от Николо-Карельского монастыря. Его заложили новгородцы, последователи Марфы-посадницы. Завод построен на болотах, на месте монастыря. Когда строители усомнились, можно ли строить завод на болотах, Сталин сказал: «Старые монахи — люди толковые. Они знали, где надо строить». Монастырь снесли, а завод поставили. Это все, что осталось от монастыря. Мы здесь раньше газовые баллоны держали. А теперь приход открыли. Цех, как говорится, Господа Бога. Держим священника, он нам новые корабли освящает.

Алексей смотрел на каменный обломок с недоумением и щемящей болью. Облупленные корпуса с зияющими прогалами, как и этот ломоть с древнерусским крыльцом, являли собой образ катастрофы, в которой погибли два русских времени. Искрошили друг друга, оставив после себя обугленные обломки.

По ступенькам крыльца спустился священник, высокий, узкоплечий, с черной бородой и тревожными, огромными, как у лося, глазами.

— Отец Михаил, настоятель, — представил его директор. — Батюшка, вы готовьтесь к освящению «Михаила Романова». Сделайте все от души. Это наш дорогой гость, Алексей Федорович, человек царского рода.

Священник молча поклонился, и Алексею показалось, что и его темных, как маслины, глазах таится мольба, невыразимая мука, желание что-то сообщить, о чем-то поведать. О своем одиноком служении перед робкой лампадой, что теплится среди громадных машин, металлических грохотов, неистовых людских начинаний.

— Приходите, отец Михаил, — повторил директор, увлекая Алексея дальше, через железные пути и бетонные дороги к огромному цеху, выходящему на залив. Высоченные ворота цеха были закрыты, но за ними чудилось могучее чудище. Ворота напрягались от непомерного давления. Гладь воды тревожно ждала, когда в нее плюхнется и провалится многотонное тело лодки.

Они шли по стапельно-сборочному цеху, в его гулком бархатном сумраке, где воздух был пропитан мельчайшими каплями масла, металлической пудрой, искрящимися частицами газа. Вдаль цеха тянулись три параллельные линии, три протяженных стапеля, заполненные кораблями разных проектов. Лодки имели разную степень завершенности, казались созревающими эмбрионами, у которых зарождались и укрупнялись органы. Шло ныращивание невиданных существ, в гигантской утробе вынашивались плоды. Лодка «Царь Михаил Романов» была завершена, черная, глянцевитая, покрытая резиной, с хищным плавником, с изящным лепестком бесшумного руля, с громадным покатым туловом, в котором виднелись люки ракетных шахт. Казалось, ее покрывает слизистая оболочка материнского лона, в ней еще бьются два сердца — материнское и ее собственное, сливаясь в сложную пульсацию жизни. На черной рубке, яркий, золотой, красовался двуглавый герб. Откроются ворота цеха, из огромного чрева, выпадая из матки, скользнет на воду гигантский младенец, и жарко вспыхнет под солнцем начертанная на рубке золотая птица.