Петр Катериничев - Корсар. Наваждение

Корсар разомкнул веки; он лежал на террасе терема, на спине навзничь, на том же жестком «прокрустовом ложе», укрытый на этот раз клетчатым пледом. Солнце уже ушло за горизонт, но летний подмосковный день всегда угасает медленно, сменяя на небе целую вереницу красок – от малинового и оранжево-алого на западе до волшебно фиолетового на востоке, – расцвечивая перьями высоких льдистых облаков все небо. А потом и они пропадают, оставляя господствовать звезды.

За столом, что стоял под раскидистым деревом, сидели за чаем академик Волин, – сейчас не был похож ни на Тамерлана, ни на доминиканца, ни даже на Великого Мастера из отлетевшего сна, – такой себе мирный дачник, огородник, грибник … Рядом – одетая так, что ее можно было принять за дворянку первой трети века девятнадцатого, Ольга. В ложечке – малиновое варенье, перед нею на столе в хрустальных и витых стеклянных графинах – сладкие наливки, в витых деревянных хлебницах – пирожки, плюшки, другая московская сдоба…

Корсар вынул мобильный и несколько раз щелкнул едва слышимо затвором встроенной фотокамеры. Зачем он это сделал – он и сам бы не смог объяснить.

Третьего за столом со своего лежака Корсар разглядеть полностью не мог: он сидел спиной, голова и плечи в густой тени. Да и был ли за столом кто-то третий, или это просто тени вели бесконечную свою игру… Над столом висела старомодная лампа-молния, вокруг нее вилась мошкара, и все это вместе – создавало иллюзию мира не просто нездешнего, но даже несбыточного… И вспоминалось что-то давнее, то ли бывшее некогда с ним самим, то ли не бывалое ни с кем и никогда…

Корсар откинулся на спину и смотрел на звезды. И казалось ему, что и звезды – не только все мириады и мириады, что их было во Вселенной, но и каждая звездочка в отдельности – смотрит на него, и – знает его, и – помнит… с тех незапамятных времен, когда был он, как и они – такой же звездочкой – пылинкой мироздания и – солнцем в иной галактике… Бог знает где.

А потом – и это прошло. И он вспомнил картинку давнюю, зимнюю, почти нереальную: ему едва минуло двадцать, и напился он по какой-то беде в захолустном Троицке, перепутал автобусы и сел на тот, что увез его километров за восемь от дома, в промзону. И сначала он даже не понял, где находится: все было как другая планета: пустые и темные корпуса красного кирпича – завод; но нигде не светилось ни оконца; ярко горели фонари, и снег под ногами был белый-белый в люминесцентном свете ламп, на изогнутых кронштейнах нависавших над дорогой – блёсткой, укатанной до твердости камня, но вместе с тем – белоснежной. И даже редкие снежинки, казалось, переливались каждая своим узором, и Дима отчетливо видел этот узор… И все шел и шел дальше – а путь сужался; кое-где Диме пришлось протискиваться между строением и каменным же, заиндевевшим забором, пока он не понял, что заблудился окончательно.

Вокруг стояли тянущиеся там и сям пустые цеха и пакгаузы красного кирпича, какие-то неопрятные, более новой «постройки» бетонные и залатанные кое-где белым силикатным кирпичом заборы с проржавелой «колючкой» поверху. Но и они ничего не опоясывали и не охраняли: зияли часто пробитыми дырами, лазами… И еще – был накатанный снежный наст: то ли волокли здесь что-то, то ли еще отчего…

И – приморозило крепко, под тридцать, и Корсар уже ощущал, как прихватывает щеки и ресницы обметало инеем… Но он не понимал и не ощущал ничего: ни кто он, ни где он… Потом – поскользнулся, упал неловко и – остался так лежать, как майский жук, на спине – среди зимы, холода, льда и белого чуткого безмолвия…

И не было сверху никакого неба: таинственная, черно-фиолетовая беззвездная пропасть, которую время от времени скрывали от взгляда клубы пара изо рта…