Петр Катериничев - Корсар. Наваждение

Следующий визит был в бутик: баснословно дорогой, тот был открыт и ночью, наверное, специально для таких вот придурков. А Корсар был теперь богат: к сожалению, в бумажнике «профессора изящных искусств» не оказалось ни единой бумажки, позволяющей хоть как-то идентифицировать личность покойного: даже прав и тех не было. Зато денежных знаков – рублей и евро – было в избытке: причем, за парой исключений, только пятитысячными русскими и пятисотенными европейскими купюрами. Ну как тут не загулять?

Корсар приобрел в бутике дорогой летний костюм, мокасины, шляпу. И – что-то нужно еще? Часы? Телефон? Свой второй он обронил где-то «на стрелке», ну и пес с ним: зарегистрирован на какого-то Джамшута, даром что проплачен на безлимит. Ну и ладно. Часы? Нет! «Счастливые часов не наблюдают!» И крайнее, вернее даже последнее отпущенное ему время Дима собирался прожить весело и беззаботно. Если так бывает. Но «брегет» купил. Для пущей авантажности. Гулять так гулять!

Так что же он забыл – теплой ночью? Плавки? Презервативы? Очки! Точно: темные очки. Хотя ночью и все кошки серы, но что будет утром? Он не хотел, чтобы «изображение» сущего мира плавилось перед ним, как пленка в испорченном проекционном аппарате тридцатилетней давности, делая белый свет – неузнаваемым, черно-желтым, жженым, чужим. Примерил. Сокол!

Теперь – что? Пора и к даме. Ибо – вопросы накопились. И первый из них был прост как веник и прямолинеен как швабра: «Девушка, вы – кто?»

«Хочешь правды – слушай», – вспомнился предсмертный хрип «профессора» и следом за этим почему-то мелодия: «Хочешь, я пойду с тобой рядом и с ума сведу тебя взглядом… Хочешь, тебе я спою – слушай, если тронул я твою душу…»

Слова песни Корсар переврал, да и шла она из тех глубин памяти, что и памятью трудно назвать – ничего он не помнил о том времени, только чувствовал… Может быть, вот только эту мелодию и еще – несколько… «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая, что в целом мире нет ее милей и краше…» А как по-итальянски? «Dicitencello a ‘sta cumpagna vosta ch’aggio perduto ‘o suonno e ‘a fantasia…» [26]

Когда это было? В двадцать седьмом году прошлого века? Или – в двенадцатом? Но ведь он, Корсар, никогда не знал итальянского, откуда тогда – помнит слова?!

Внезапно Диму разобрал смех. Птичьего языка он тоже никогда не знал, но каркал всегда уверенно, и с детства ничуть не сомневается, что вороны его – понимают.

Он притормозил на красный и – замер. То ли красный был здесь «доминантным цветом», но светофор не думал переключаться, а если и переключался, то цвет оставался по-прежнему – красным.

Внезапно все сделалось вязким, ирреальным, все словно застыло в сладком желто-малиновом сумраке – островки каменных зданий потекли, будто сделанные из крема… Огни реклам, подсветок, светофоров сделались смазанными, будто неумелый фотограф выставил ночью ручную выдержку, да так и забыл об этом – на время или – навсегда?.. И слышен был характерный треск игральных карт под руками опытных мастеров, и звук катящегося шарика по деревянной кромке рулетки… От остроты и ясности видения он даже прикрыл глаза ладонью, но увидел еще более отчетливо, как шарик опустился в ячейку тридцать четыре, затем услышал чуть приглушенный голос крупье: «Номер тридцать четыре, черное»…

«Просто я хочу, чтобы вы поняли правильно… – услышал Корсар явственно голос покойного уже «профессора изящных искусств». – Люди приходят к нам сами, чтобы мы… разбудили в каждом те дремлющие способности, о которых они и не подозревают… Все желают быть успешными, здоровыми, богатыми…»

Корсар скосил глаза и увидел сияющую вывеску круглосуточного игрового клуба, замаскированного под интернет-кафе – почти как «люди-дикари» в песне: «На лицо ужасные, добрые – внутри…»

Корсар вошел внутрь, по-хозяйски прошествовал мимо аляповатых автоматов к дальней двери, взглянул в глаза дежурившему рядом на стульчике амбалу – тот поспешил отчего-то встать, спросил:

– Вы заказывали?..

– Меня ждут, – властно отчеканил Корсар, оставив в широкой ладони охранника какую-то купюру, прошел в распахнутую перед ним дверь, поднялся по лестнице и – оказался в просторном зале.

«Да. Эти деньги подлые, их надо – просадить!» – подумал он о купюрах в реквизированном у «профессора изящных искусств» бумажнике… Вообще-то, следуя старой гусарской традиции, подлые или лакейские деньги полагалось пропить – но, во-первых, не с кем, во-вторых, нигде не подают сладкое «Клико» или хотя бы мадеру. А в-третьих, совершенно глупо проводить последние отмеренные тебе девять часов жизни в алкогольном угаре.